Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку 2 03.04.2017 14:16

Заметки на полях прочитанного (ПВЛ по Лаврентьевскому спи­ску)

 

Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку

 

6

 

… и убиша Святослава …

 

Стоит обратить внимание на почти прерывистость родословной, вы­сокую, выше среднестатистической видимо смертность в среде древ­нейшей русской «элиты». Старейший Игорь оставляет наследницей жену с дитем (или двумя), Святославу наследует один Владимир, а тому только Ярослав с Изяславом. Ингмар – согласно Льву Диакону второй человек после князя в войске русов на Балканах, и кстати погибший там, вроде бы не из­вестен летописи. Если это только на самом деле не Ингвар, и он же Игорь, какой-нибудь племянник. Князь ещё должен был доказывать свою во всех отно­шениях состоятельность, право на лидер­ство, которое ещё соизмеря­лось с личным непосредственным участием в общественных делах.

 

975 Ловъ деюще Свеналдичю именемъ Лютъ ишедъ бо ис Киева…

 

Один из тех случаев, когда имя дает повод для самых разнообразных трактовок. Начиная, во-первых, от славянского Лютыи-Лютъ, эпитета дикого хищного зверя, и скорее всего «волка» (или даже той же «рыси»). Тем более наверное, если допустить, что Лютъ – всего лишь второе имя, прозвище названного ранее «Мстислава», летописного Ми­стиши (хотя и он может напоминать о «мести» за Люта). Далее, весьма удачная параллель в тему «волка» и «лютого зверя» содержится в эпи­ческом германском Laida-wulbaz «ненавистный волк» (др.-исл. Leiđólfr, лангобард. Laydolfus, др.-англ. Lādwulf), да и просто в готском liuts, др.-исл. liótr «ужасный, ненавистный». Кроме того исландское gramr «гнев­ный» известно в качестве кеннинга «воина», «викинга», «короля». Если же имя является только звуковой калькой, то ближе всего будут др.верх.нем. Hluotwig «слава битвы», или др.верх.нем. Li­uthari, ост­гот. Leuteris «народа войско», или др.верх.нем. Leutmār «наро­дом зна­мени­тый».

 

980 …«Идите к брату моему и рците ему, Володимер ти идеть на тя, при­страиваися противу биться» …

 

Возможно социальная «наивность» восточноевропейской глубинки также могла бы при случае послужить основой рыцарской (или «саму­райской») манеры поведения, военного этикета (хочю на вы ити). Во всяком случае в общественном сознании современников лето­писца по­добная манера держать себя видимо ещё высоко ценилась.

 

…«Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю» …

 

Видимо робичич «сын работницы» детерминирован непосред­ственно ключницей, то есть несколько гипертрофирует эффект от значения «эко­номки», подчеркивает социальный барьер между «экономкой (ра­ботни­цей)» и княж­ной. Да и чисто филологически «-ич» непосред­ственно от самой ключницы не звучит, то есть в данном случае робичич – это прежде всего «сын служанки», какие бы намеки при этом не де­лались.

Тем временем, у ключницы при всём при том германское имя – Мал­ъфредь. Или же скорее бы даже Амальфрида «труда за­щиту (имею­щая)», то есть имя формально, потенциально способное целиком со­держать преце­дент для развития всего сюжета, появления «эко­номки», в случае мо­жет быть попыток перевода на славянский. Хотя все же рус­ская тради­ция кажется ус­тойчива к чтению именно Мал(м)ф­риды (так будет зваться одна из доче­рей Мстислава Великого). Нельзя конечно исклю­чать и такой крайний случай, что сла­вянка по происхож­дению могла бы получить герман­ское имя. При этом летопись специ­ально упо­минает имя деда князя по матери, Малка Лю­бечанина, что тоже немного девальвирует бук­вальность «робичича». Воз­можно, Рогънеда (Ragina-haiþun «богов вид (имею­щая)», или «богоравная» или Ragina-heldjo «богов битву (имею­щая)») была действи­тельно чересчур заносчи­вой, высокомер­ной (можно вспомнить, как Олег Свя­тославич в свое время назовет му­жей отцов смердами), да ещё с таким прете­нци­озно звучным именем, на столько, на сколько меньшим здесь бы имело место позднее народное преувели­чение, пере­делка. Но Русска Малъф­рида/Амаль­ф­рида, либо вполне могла бы оказаться и «эко­ном­кой, слу­жанкой», либо же под ключницей «эконом­кой» сокрыто какое-то иное по­нятие, запом­нившееся рус­скому языку (например, от ключ «волость») или не извест­ное, но свя­занное так или иначе с заведованием чем-либо (пред­положим, «кора­бельным окру­гом»), или обра­щением с чем-то, вплоть до самой обыкно­венной «уклю­чины», упоминаемой, как нельзя кстати, в одном исланд­ском источнике XI века, и причем сло­вом произ­водным от той же самой скандинавской ос­новы, что и славизм Русь – rođr. В от­ли­чие от чем-либо заведующего, простой скандинав­ский rōþskarlr «гре­бец, корабельщик», например, был в некотором роде дей­ствительно ро­бот­ником «работягой». Ампли­туда между веро­ятно­стью простой или многообу­словлен­ной образуется здесь воздейст­вием многих факто­ров и прежде всего растя­гивающих время войнах, беспись­менности (беспись­менная куль­тура развивается медленнее, с постоянными утратами и начина­нием за­ново по причине дефицита мас­совых средств передачи инфор­мации), язы­ко­вого и рели­гиоз­ного барь­ера.

Однако, в летописи, происходящей из Великого княжества Литов­ского, Летописце Переяславля Суздальского вместо робичича значится Кривитин. Существует мнение о «славянском» значении термина, то есть якобы происхождение матерей двух братьев было столь различ­ным, что позволило Варяжке одного из них считать «Славянином» (по образу соседних с Полоцком или исторических аборигенов, Кривичей). Или же все-таки самой Рог­недой, а не пересказчи­ками, имелся в виду «последний, младший» брат Яро­полка? Тогда, со временем в Киеве всё это превра­тилось в художе­ственно-драматиче­ский сюжет, где акцент был перене­сен на какое-то сравнительно невы­сокое социаль­ное поло­жение матери Владимира (от Малка Любечанина и ключа «округа/корабля»?), возник мотив обиды Добрыни, дядьки князя.

Данные обстоя­тельства позволяют вновь вернуться и к летописному этнониму Кривичей (аналог балтских Куршей «левых»?), предположив может быть не слишком репрезентабельное его содержание (как могла бы оцениваться «степень репрезентабельности» имен Древлян, Дрего­вичей?) и экзоним­ное преимущественно бытование. Изначально это «другие, инакие, иначе гово­рящие (Славяне)» (как Лемки (?) от слова лемко) и возможно к моменту за­рождения летописания (на том этапе формирования древ­нерусской ма­териальной культуры) этноним стал ис­торическим (по­добно Уличам (?), имя которых уже не знали, как точно воспроизвести) или же историче­ским стал какой-нибудь эндонимный прототип (про что-то совсем другое, но внешне похожий) экзонима, если таковой конечно вообще существо­вал. Быть может и Рогнедин Кривитин был местной (где состав­лялся Летописец) интерпретацией или «аутентичного» «сына слу­жанки», или легендарного «робичича», то есть без особого «этнологи­ческого» значения, но значения вполне со­относимого с «культурно-со­циальным краем» – «провинциал, окраина, деревня».

Ну иначе следует предполагать какую-то буквальную связь Влади­мира, об­стоятельств его рождения или связь его матери, с областью проживания Кривичей, но тут тоже одни сплошные допущения «боль­ших жизненных обстоятельств».

 

… бе бо Рогъволодъ пришелъ и-заморья, имяше власть свою в По­лотьске …

 

У Рогволода (ещё одно славянизированное чтение скандинавского имени, полукалька от Rognvaldr «богами властвующий») оказывается топосное для летописи, «находническое» происхождение. «Хорошо» во­обще, если оно не обязано только лишь скандинавскому происхожде­нию имени князя, а Рогволод, отец Рог­неды, уже не первый в роду на новом месте. То есть это очевидно во­прос того насколько хорошо в роду полоцких Изяславичей знали проис­хождение основателя рода по ма­тери.

При этом не ясно как власть Рогволода в Полоцке вписывалась в старания Киева по удержанию за собой земель за пределами «юрис­дикции» собственно Русской земли и Новгородской? И имело при этом значение варяжское («русское») происхождение князя Рогволода? Судя по всему Киеву периодически, чуть ли не в каж­дом новом поколении князей при­ходилось где-нибудь да подновлять гра­ницы даннических угодий, а не­которые земли покорялись неоднократно (Древляне, Уличи, Вятичи).

В летопись попадает ещё только один един­ственный якобы такой же «пришлец» – Варяг Туры. Конечно, летопись во­обще очень скупа на све­дения и преподносит только самое важное или заметное с точки зрения на округу из Печерского монастыря начала XII века. Кажется Рогволод один из немногих, связавшихся с родом Рюрико­вичей непо­средственно.

 

… посла къ Блуду воеводе Ярополчю …

 

Очевидно фольклорное прозвище, скрывающее под собой какое-то подлинное имя. При этом антипод поведения Блуда, верный в полном смысле этого слова Ярополку Варяжько также носит имя, подчеркиваю­щее не прямо явно для русского языка, но силами германского корне­слова героическое амплуа своего обладателя.

 

… гражены же не бе льзе оубити его. Блуд же не възмогъ како бы погубити и … Льстяче же Блудъ Ярополку: «Кияне слются къ Володи­меру, глаголяще приступаи къ граду, яко предамы ти Ярополка …»

 

Впервые в тексте упоминаются «горожане», очевидно составляющие собой киевскую дружину «общество-общину». Примечательно, что с первого же появления «горожане-граждане», оказывается, уже имеют своё собственное «мнение», по политическим вопросам, то есть «обще­ственное». Если здесь и больше художественного вымысла, то очевидно он продиктован знакомыми и современными писателю реалиями и сте­реотипами городской социальной и политической жизни.

 

… на усть Рси реки …

 

Первое упоминание в летописи древнеславянской реки Ръсь, или бо­лее поздней Роси. Судя по всему у нее общая этимология с именем сербской реки Рсав, притоком Рси Росава (в прошлом очевидно Рсава). Предположительно сюда в родстве может находиться река Оршавица на Верхнем Днепре (древнерусская Ръша), реки Русятка и Русска там же, в Верхнем Поднепровье, Руса в Приильменье, Россь и Россава в Западной Бело­руси, озеро Рось на Северо-востоке Польши, а также несколько гидронимов на Rus- в прибалтийских землях (сюда же могут отно­ситься гидронимы на Руз-, от балтского «за­ливной луг»). В отличие от прочих названий данного об­лика, сербский Рсав и Оршавица сохранили по сию пору раннеславян­ское состояние редукции гласной в корне, за­печат­ленное неоднократно летописью и для Рси. В названиях типа Русятка и Русска, ассимилиро­ванных Славя­нами в позднедревнеславянское или уже в древнерусское время сохранился об­лик корня свойственный до сих пор архаичным балт­ским гидронимам. Нако­нец, в ходе процесса расшире­ния редуциро­ван­ных гласных в оп­реде­ленных позициях, начи­ная при­мерно с XII века (возможно уже с XI) появляются Рось и про­чие идентичные гидро­нимы.

 

… Варяшко же … бежа с двора в печенеги и … едва приваби и захо­дивъ к нему роте.

 

Таким образом, Варяжко становится ротником «давшим клятву», бук­вально оправдывая свое эпическое прозвище. За сим нельзя ли и здесь заподозрить завуалированную в народной памяти и драматическом кон­тексте трактовку значения скандинавского понятия Warangr.

Ярчайший пример существования взаимопереводов между герман­ским и славянским дает известие Константина Багрянородного о на­зва­ниях Днепровских порогов «по-русски» и «по-славянски». Навер­няка дело не ограничивалось одной топонимикой, но в условиях бес­письмен­ности «русские» этимологии, объясняющие значение краеуголь­ных по­ня­тий «русской» идентичности превращались видимо в утрачиваю­щие по­степенно этимологическую функцию микроно­веллы.

Как и «русские» на­звания порогов, «словарные переводы» имен Русь, Олег, Варяг, происхо­дили из среды включавшей в себе славяни­зирую­щихся призванных Ва­рягов и их потомков, самых первых носите­лей «Русьской» идентичности. И на каком-то этапе «переводы» стано­вились «народным» достоянием (например, Полян), попадая под «юрисдик­цию» общих законов «фольк­лорного жанра». Судя по всему это «обоб­ществление» протекало до­вольно оперативно, каковая ско­рость детер­минировалась характерными условиями славянской соци­альности, а фиксируется оно первой статьей «Русской правды», где Ки­евлянин, житель Руси, Русин и Новгородец, Словенин уравниваются в пра­вах, и оче­видно, что оба свободно говорят по-славян­ски.

 

… Хърса Дажьбога и Стрибога и Симарьгла …

 

Хърс и Дажьбог вполне могут дублировать друг друга или один слу­жить определением второго. При всем уважении к уже высказывав­шимся мнениям можно заметить, что более всего Хърсъ-Хъросъ-Хросъ похож на германского «коня», и что может быть и не лишено смысла в виду того что в единственном языческом мифе известном нам по древ­нерусской письменным данным и преломленном в летописной повество­вании о смерти Вещего Олега также фигурирует конь. Остается доба­вить, что конь в языческой традиции германцев и некоторых балтий­ских славян (о. Рюген) связан с магией гаданий. Дажьбогу подходили бы значения «удачи», «дня» и «света», в том числе в плане «единиц времени». При этом не стоит зарекаться совсем даже от возможности германского происхождения первого элемента композита.

Имена-персонажи в двойке, тройке или четверке между парой глав­ных действующих «лиц» в славянской интерпретации основ­ного индо­европейского мифа могли быть локальными инновациями пе­риода «рус­ского» язычества, на старые тем не менее конечно темы. При этом, по­скольку слово бог заключало в себе определенную абстрак­цию, компо­зиты с участием этого элемента (Чернобог, Белобог, Дажьбог, Стри­бог) имели природу определений-эпитетов и характеризовали дос­та­точно развитый этап в развитии религиозности, её высший, теологиче­ский слой.

Имя Симарьгла-Семарекла вероятно вообще неразрешимо и кроме всего прочего почему-то напоминает нечто вроде семы регалии. Хотя если все-таки принять допущение об использовании ранними русами греческого языка, то и такое совпадение покажется и не столь уж неве­роятным.

В качестве ещё одного очень смелого предположения могу обратить внимание на родительный падеж от др.-исл. sær «море» – sævar, sjóvar, sjávar, активно употреблявшийся в композитных словах. На ме­сте второго компонента могло бы выступить нечто вроде др.-исл. ragl «вихрь» или ragla «колеблющий». Но и в этом случае оним не избежал вероятно воздействия какой-то анти­котрофности (ср. Геракл). Возни­кает даже соблазн соотнести Семаргла с «Духом Божьим, носившемся над водою», а всю триаду Перуна, Хорса-Даждьбога и Стрибога-Се­маргла с христианскими «Отцом, Сыном и Духом Святым».

 

… а наложниць у него 300 Вышгороде, а 300 в Болгарех, а 200 на Берестове, в селци … и бе несыть блуда приводя к собе мужьски жены и девицы растьля я …

 

Число все-таки не исключено является фольклорным преувеличе­нием в десяти­кратном, скажем, размере. Наверно содержание за собст­венный счет, например, нескольких сотен воев, собственной подручной («княжеской») дружины об­ходилось дороже содержания такого же числа наложниц, но все-таки 200 женщин могли бы лечь серьезным бременем на экономику одного села. Известие Ибн-Фадлана о «40 де­вушках для постели царя ру­сов» вы­глядит в этом смысле более реали­стичным, хотя конечно эко­номи­че­ский потенциал «Русского кагана» за сто лет мог существенно воз­расти. Нельзя ли правда допустить, что ви­дение данной проблемы в не­которой мере могло быть искажено приз­мой собственных культурных представ­лений, присущих внешним (хотя и в не равной мере внешним) наблюда­телям языческого мира, кроме того не лишенным на свой сред­невеко­вый манер и определенного ра­ционализма – христианского Рус­ского мо­наха, во-первых, и мусульма­нина-Араба, во-вторых. Чисто на­родный взгляд на ту же область судя по всему воплотится в итоге в бы­линного, сказоч­ного змея, Змея Горы­ныча, по­хищающего красных девиц. А кстати, по ряду фольклорных данных князь в славянской традиции представляется по­томком змея. Трудно конечно теперь даже пытаться угадать в жено­люб­стве Влади­мира реци­дивы каких-нибудь мистерий «священного брака», но быть может хотя бы символизм самих чисел на что-то такое косвенно указы­вает. Осто­рожно и в общих чертах можно предположить, что ар­хаич­ность славян­ской социальности и религиозности допускала или даже предполагала символическое и не только выражение власти Киева и вели­кого князя над землями пактиотов. Тогда и содержание «кор­пуса» женщин было бы уже скорее делом «государственным», не­жели част­ным. На частную же долю князя наверняка оставалось рас­тление. При­мечательно может быть также и совпадение числа «наложниц царя ру­сов» с числом мужей в ко­манде русского корабля, как оно приводится в опи­сании похода Олега на Царьград.

Так или иначе, свободе волеизъявления Владимира, даже на вер­шине его «могущества», завоеванного князем и Киевской волостью к концу X века, когда он был единственным заметным князем на всех во­сточных Славян или сильно затмевал своей фигурой всех оставшихся где-то прочих, предоставлялась скорее всего сфера, выходящая за пре­делы уже существовавших традиционных и неписанных норм отноше­ний об­ще­ства и князя. Он мог написать на деньгах Владимир на столе, а се его серебро (первая кириллическая русская надпись), но это была область прежде знакомая славян­скому обществу только по араб­скому главным образом импорту и че­канка монет на Руси вообще так и оста­валась явлением эпизодическим. Вместе с Ярославом они были един­ственными русскими князьями (кроме неве­домо кем бывших и когда точно живших «каганов русов-ро­сов») в отно­шении которых известно употребление ти­тула ка­ган, како­вой историче­ский контекст словно бы служит указа­нием на признание особых «об­щественных заслуг» данных князей пе­ред древ­не-Русским обществом, чем свидетельством их неко­его «полити­ческого могущества», выходящего за рамки привычных норм власти князя («во­ждя племени» и «судьи»). Видимо «обычность», нелитературность право­вых норм от­ношений («Русская» же «Правда» посвящена новым, прежде мало знакомым обществу социальным явле­ниям) позволяла при «удачном» стечении обстоятельств харизматич­ному лидеру силой завоеванного им автори­тета временно влиять на те­чение социальных процессов, вводить нов­шества. На всем же протяже­нии исто­рии домонгольской Руси, по­мимо Новгорода (где оформлялись «си­нойкические» отноше­ния с Ру­сью), где-либо ещё кодификация по­литиче­ских форм организа­ции про­текала явно неспешно. Возможно тут играли роль фак­торы по­ловецкого при­сутствия и поступательного рас­ширения границ на вос­ток, малой плотности населения.

 

… Рогнедь юже посади на Лыбеди, идеже стоитъ сельце Предъсла­вино, от нея же роди 4 сыны, Изяслава, Мьстислава, Ярослава, Всево­лода, а 2 тчери, от Грекине – Святополка, от Чехине Вышеслава, а от другое Святослава и Мьстислава, а от Болгарыни Бориса и Глеба …

 

Повесть, да и вообще русское летописание мало знает форм этнони­мов женского рода. В недатированной части упомянуты «жены Дулепь­ские». В статье за 955 год летописец от лица греческого патриарха ве­личает княгиню Ольгу словами «Благословена ты в женахъ Рускихъ…» («женщинах Русских»). Безымянная Грекиня – мать Святополка назы­вается в Повести трижды, в статьях за 978 и 980 года.

 

981 Иде Володимеръ к Ляхомъ и зая грады ихъ Перемышль, Червенъ и иные грады, еже суть и до сего дьне подъ Русью. В сем же лете и Вя­тичи победи и возложи на ня дань от плуга, яко же и отець его имаше.

 

Болеслав ненадолго отымет обратно эти уже сложившиеся в X веке, на водоразделе Балтики и Черноморья, за Западным Бугом и Верхним Днестром, синхронно Киеву или ещё раньше, настоящие уже «город­ские волости». Дольше этих западных градов только «субэтнос» Вяти­чей, на протяжении около полутора столетий будет перепокоряться Русскими князьями, до конца где-то XI века сохраняя «автономию пак­тиотов», когда Вятичи начнут принимать Русских посадников.

 

983 … и творяше требу кумиромъ с людьми своими. И реша старци и боляре: «Мечемъ жребий…

 

Очевидно старци, здесь это могут быть более архаичные «старшие люди в роду» и практически «старые», гораздо более компетентны в делах веры, в деле жертвоприношения родовым, племенным богам, нежели боляре «земская администрация», «старшина сотенной органи­зации племени, общины».

Отметим, «свои люди» – «своя община, своё племя».

 

984 Иде Володимер на Радимичи. Бе у него воевода Волчии Хвостъ, и посла и Володимеръ передъ собою Волчья Хвоста. Сърете е на реце Пищане и победи Радимичи Волчии Хвостъ. Темъ и Русь корятся Ради­мичемъ глаголюще: «Пищаньци волъчья хвоста бегають». Быша же Ра­димичи от рода Ляховъ, прешедъше ту ся вселиша и платять дань Руси, повозъ везуть и до сего дьне.

 

Даже ближайшие к Руси пактиоты ещё сохраняли какую-то автоно­мию и находили в себе силы противостоять протекторату соседа, а в начале XII века ещё быть может не собирались обрусевать. Полянскому летописцу иногда было свойственно «расширительное» понятие Руси, вклю­чающей иногда даже всех так называемых «восточных Славян», чем он стремился выразить язы­ковое, культурное и политическое един­ство Славян, собранных Киевом (и оказавшихся таким образом и в ре­зультате тем, что можно назвать «восточными Сла­вя­нами»). Однако прочие древ­нерус­ские летописи, других центров лето­пи­сания имеют очень четкое пред­ставление о Руси, как «области в Сред­нем Поднепро­вье». Русь в «широком» смысле, как «все восточные Сла­вяне» (ведь для Киевлянина русский язык уже равнозначен словен­скому, они одно есть) ещё пока «спорит» с «малой Русской землей». В соответствии ви­димо и с той материальной посылкой, что социально-экономическая и политическая практика в этой части Европы слагается из «модуля го­родской волости», вместе с «пригородами» составляющего «землю-во­лость». «Общинное, полисное сознание» находит таким образом проч­ную материальную опору.

«Теория» летописи о Ляшском происхождении Радимичей и Вятичей казалось бы опровергает общую семантику данных этнонимов в их, за­темненной лишь для случая Радимичей, основе как «первопоселенцев, старожи­лов», а фактически видимо самих «балтов» (сравните литов­ское radimas ­«нахождение», radimviete «местонахождение», скифские личные имена ’Ραδάμασις, ’Ραδάμιος, ’Ραδάμειστος, сарматское личное имя Radamistus «первенец, первейший»)

---

---

---