Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку 14.02.2016 04:49

Заметки на полях прочитанного (ПВЛ по Лаврентьевскому спи­ску)

Комментарии к ПВЛ по Лаврентьевскому списку

1

Се повести времяньных лет: откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть.

Как очевидный для него признак цивилизованности автор ПВЛ пола­гает наличие в социуме княжеской власти, судейской по своей общест­венной функции. При чем возможно даже отдает ей предпочтение, что наверное объяснялось бы по крайней мере его социальным положе­нием, стереотипами субкультуры христианского монаха. К тому же со­чинение кажется преследует определен­ные дидактические цели, явля­ясь во многом сборником примеров об­разцового и недостойного княже­ского поведе­ния.

Кроме того, Повесть ВЛ является непревзойденным по масштабу в славянском мире и для своего времени «этно-историческим исследова­нием», охватывающим помимо собственного узко-земского этиологиче­ского вопроса также и «панславянскую» тематику. Такая широта взгляда (географически от Англичан до Югры) и историческая глубина (достигающая Угров-Огуров, Обров-Аваров) вряд ли были бы достиг­нуты без известного сочетания восточноевропейских историко-экологи­ческих условий, предопределявших свойства восточнославянской и древнерусской социальности, которая, во-первых, фактически не оста­вила Руси выбора в выборе письменности и веры (именно так, в тесной взаимосвязи двух феноменов), то есть обеспечила возможность изъяс­няться в письменной форме на родном языке (которой теме, «славян­ской грамоте», в Повести также будет уделено особое внимание), а также послужила несравнимому для подобного рода сочинений каче­ству «народности», «фольклоности» памятника (и это несмотря на кли­рикальный, мо­нашеский ранг самого автора).

… Индикия … Нирокурия … Сурия … Аравия … Масурия …

В летописи содержится несколько десятков онимов оформленных греко-латинским окончанием -ия (разница в распределении ударения – на окончании по-гречески и на основе по-латински), однако Русия про­никнет в русские летописи в XV веке, под греко-южнославян­ским влия­нием (поначалу не выходя за пределы грекообразных титульных фор­мул – митрополит всея Русии, например), в процессе, когда круг от­вет­ственности и лиц дей­ственно участ­вующих в пе­редаче духовного куль­турного наследия бу­дет неуклонно сужаться до великокняжеской и ми­т­рополичьей канцеля­рий.

… Меоти, Дереви, Гаръмати, Тавриани …

Весьма занимательно между Меотами и Сарматами выглядят Дереви.

… Илюрик, Словене …

Итак, Славян летописец помещает в Иллирию, область Римской им­перии между Адриатикой и Дунаем. Связано ли это с историей славян­ской письменности, свершавшей свои первые шаги округ балканской Моравы, историей ли Полян и других Славян, например Дулебов, вытес­ненных аварами откуда-то с Дуная, или всеми Славянами, в то же или в другое время, покажут будущие исследования.

… в Афетови же части седять Русь, Чюдь и вси языци …

Русь и Чудь в данном случае очевидно обобщение славянских и финно-угорских земель (вси языци), «племен» (родов), находящихся в орбите политики Киева. Таким образом, первым же упоминанием слова Русь в тексте лето­писец пользуется при перечислении потомков Иа­фета, объединяя лако­нично, одним, ему родным словом, всех «восточ­ных Славян», иже суть под рукою Киева. Уже обращалось внимание на то, что в отличие от последующих по хронологии летописей для ПВЛ в большей частоте случаев свойственно так на­зываемое «расширитель­ное» значение слова Русь.

Соседство Руси и Чуди в Повести прозвучит трижды, и принимая во внимание этимологическое родство, во-первых, Чуди с чужим, а во-вто­рых, очень вероятное первенство и лидерство упландских Свеев в кон­тактах с «восточным Славянством» (не исключено также существенное участие в этом «диалоге» каких-либо Готов) легко заподозрить в этом сочетании признаки топоса, трактующего качество известной оппози­ции «свои–чужие».

… до земли Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колено: Ва­рязи, Свеи, Урмане, Готе, Русь, Агняне, Галичане, Волхва, Римляне, Немци, Корлязи, Веньдици, Фрягове и прочи …

Волохи кажется похожи на обобщение, синоним романского мира во­обще, в которой среде географически ближайшие к Полянам романцы – Влахи/Румыны – несли в своем имени память о раннеславянских време­нах, когда Славяне позаимствовали у германцев их представление о ещё античных Римлянах и галло-римлянах. Хотя вполне возможно что Волохи – это прежде всего самая заметная часть романского мира – Франки (выступают с точки зрения Руси в паре с Англичанами). Все три термина после «Англичан» составляют по происхождению более древ­ний (античный) пласт этнонимики в сравнении с за ними последу­ю­щими, но в тоже время они очевидно используются для поименования современ­ных летописцу народов – по крайней мере под именем Галичан (практически «Хорва­тов») должны скрываться или «Франки, Фран­цузы», или даже испанская «Галисия», а за ней и вообще вся «Испа­ния» (Галисия располагалась на маршруте скандинавских викингов и на «кругосветно-европейском» пути апостола Андрея), а Римляне вполне способны оказаться подопечными папского престола. А таким образом и Волхва могла бы быть приурочена к определенной террито­рии, близкой местообитанию Румын или опять же Французов.

Есть кажется возможность члене­ния списка на группы: (Варязи) (Свеи, Урмане, Готе) (Русь) (Агняне) (Галичане, Волхва, Рим­ляне) (Немцы, Корлязи) (Веньдици, Фря­гове).

Примечательно может быть расположение Руси после обитателей Скандинавского полуострова и перед «Англичанами», что может обнару­живать и историческую, и географическую подоплеку, ввиду к тому же отсутствия в списке Данов, если конечно Даны – приемлемый при таком масштабе рассмотрения объект. Так или иначе, вставляя Русь в списке скандинавских народов, летописец делает шаг назад во вре­мени, к затерянной за «родом Рюрика» («семьёй/родом/народом Рю­рика») точке отсчета – «Варягам-Руси» – от которых историческое по­вествование приведет его к «большой Руси», уже им названной.

Если Немци – вполне архаичный славянский катойконим, Веньдици производят впечатление влияния и германизма Венды-Винды, и патро­нимического суффикса. А рядом с ними и Корлязи уподобляются Варя­зям, и Фрягове Ляховым.

Нарци еже суть Словене.

То ли Поляне сохранили память о праиндоевропеизме нор-/нар- «че­ловек», то ли в «Норцев-Нарцев» под пером переписчиков преврати­лось «нареченные» или что-то ещё. У балто-славян видимо были в ходу поня­тия вир- (и невир-невр «недоросль») и предположительно вене-т/д-ы «приходящие, женящиеся, дру­гая фрат­рия». О нор-ах говорить ещё сложнее, хотя под боком у балто-сла­вян, в Верхнем Потисье оби­тали Анарты (ираноязычная (?) синоним-калька балто-славянских и ге­родотовских Невров ?), как-будто бы того же самого корня этимоло­гии.

Другой источник «Нарцев» уводит нас в римские провинции Норик и Паннонию, поскольку родом из последней были и Мартин Бракарский (ум. в 579 году) и Мартин Турский (336–397 года), первый из которых посвятил второму надгробную эпитафию (ок. 558 года), где среди наро­дов приобщенных давно усопшим к христианской вере между славя­нами и Сарматами помещены Нара. В виду имеющихся в нашем распо­ряжении к настоящему времени данных пока приходится сомневаться в том, что Славяне когда-либо встречались с Мартином Турским. То есть, очевидно автор эпитафии переносил реалии собственного времени на жизнь сво­его предшественника и соотечественника. Неизвестно также насколько далеко на запад, то есть уже в бывшую провинцию Норик могли бы продвинутся Славяне в середине VI века и отчего получить соответст­вующие про­звище, которое с другой стороны могло бы выгля­деть и не­сколько иначе, более сообразно латинскому словообразова­нию. В этой связи примеча­тельно может быть соседство с Нара ирано­языч­ных Сар­матов, у которых упомянутое древнеиндоевропейское по­нятие «чело­век, мужчина, са­мец» было по-прежнему в ходу. В виде до­полни­тель­ной гипотезы можно заметить, что свои выразительные сепа­ратные сла­вяно-иранские лин­гвистические связи западные Славяне могли бы при­обрести, пребывая в тесном общении с иранцами в бас­сейне Сред­него Подунавья, если ко­нечно датирование сарматским (сармато-алан­ским) временем извест­ного иранского лексического ком­понента у за­падных Славян не явля­ется запоздалым.

Так или иначе, нет связующих звеньев, объяснявших бы то, каким образом на­звание провинции Норик или иранское понятие преломились в известии летописи.

Существует правда интересное направление поисков славянской прародины, в соответствии с которым историю Славян в общих чертах можно уподобить истории Влахов/Румын, суть которой истории сводится по большому счету к тому, что немногочисленные группы скотоводов романоязычных балканцев-прарумын, практически не имея области компактного проживания на Балканах в IX-X веках просочились посте­пенно на север, через Дунай, осадившись в итоге в Карпатском горном бассейне. Правда такая гипотеза славянского этногенеза ещё более да­лека от внятности и определенности, чем в случае с Вла­хами/Румынами. К тому же она отнюдь не исключает того немаловаж­ного обстоятель­ства, что в подавляющей своей массе Славяне, уже ви­димо в изменив­шемся несколько или существенно культурном и прочим облике, верну­лись на Балканы, в горный бассейн Альп в VI-VII веках. Возможно од­нако это направление лишь содержит в себе некие зерна, позволяющие найти объяснения появлению определенных компонентов славянской культуры, лучше всего просматривающихся с точки зрения лингвистики или же гипертрофирует до нельзя направление приоритет­ных культур­ных контактов для ранних Славян V-VI веков, терявшихся в общей массе варваров, теснящихся у римского лимеса на Дунае во вре­мена гуннов и позднее.

Итак, если для Ипатьевской летописи некие Норции уже буквально будут «нарекаться Славянами», для Лаврентьевской (старшей лето­писи) такой полной уверен­ности нет – здесь все же создается впечат­ление искажения псевдонимом Нар-ци (как Нем(ь)ци «чужеземцы (ино­язычные)») смысла «нареченности» родственной этимологически хо­рошо известной летописи «нарочитости» (от «прославленности, извест­ности» до «названности») – «От этих же 70-и и 2-х языков («(языков)-народов») пошел и Славянский язык («(язык)-народ», «речи народ», «речь (народ)»), от колена Иа­фе­това, нарекаемый также Славянами».

… седоша на реце имянем Марава и прозвашася Морава, а друзии Чеси нарекошася …

Морава вполне может сойти за великоморавскую Мораву, а не Мо­раву на балканской Мораве, благо следом, вторыми идут Чехи, но нет ли здесь контаминации с историей о славянской грамоте. Ведь оконча­ние рассказа о расселении замыкается упоминанием славянской гра­моты.

… а се ти же Словене: Хровате Белии и Серебь и Хорутане.

Филологами обращалось внимание на семантические связи слов но­вый, белый и великий, противостоящих древнему, черному и малому. Очевидно речь в данном случае идет о южнославянских народах люби­мой летописцем Иллирии – Хорватах, Сербах и Карантанцах. Не проти­воречит этому и нестандартная здесь форма этнонима, как-будто с со­кращением гласной – именно так (Хрвате), в собственном южнославян­ском аутентичном произношении, балкан­ские Хорваты будут упоми­наться в «книге Лаврентия» ещё раз.

Древнему славянскому языку и самосознанию, и древнерусскому в частности, оказывается присуща твердая тенденция на славянизацию, глубокую ассимиляцию, как бы «одомашнивание» чужой ономастики вообще и этнонимов в частности (в результате онимы словно бы состав­ляются из привычных морфем, звукосочетаний славянской речи). Если по-старославянски (южнославянски) восточнославянская Русь иденти­фицировалась как Руси (как те же летописные Чеси, Поли, Ляхи), то к Сербам древнерусский книжник нашелся применить собирательное свойство восточнославизма (то есть если Русь, как и ей подобные севе­роевропейские этнонимы, обладает неславянским прототипом, то Се­ребь – остается единственным славянским этнонимом той же морфоло­гии). Также в ещё романской Каринтии-Карантании как бы почти «от­ража­ются» соседние с ней Хорваты.

Волхом бо нашедшим на Словени на дунайские и седшем в них и на­силящемь им.

Влахи/Румыны уже опаздывают с тем чтобы претендовать на роль катализатора реакции великого, или хотя бы значительного расселения всех Славян, или их существенной части. У Франков, расширявших свои вла­дения на восток, вплоть до сосредоточия Аварского каганата таких шансов уже скорее всего побольше. Возможно их бы было и достаточно, что бы «произвести впечатление» на предков Полян или других Славян, скажем, Дулебов, раз некоторая топонимика Верхнего Поочья с окрест­ностями на­ходит параллели не просто в западнославянском ареале, а в чехо-поль­ской его части (и с некоторым тяготением к Западным Балка­нам). Ин­тригующе выгля­дит возможность соотнесения Волохов с Рим­лянами, расширяющими границы империи до Дуная, в Иллирии, Но­рике, Панно­нии, и почти ска­зочна способность Волохов оказаться кель­тами, напри­мер, Вольками, предвосхитившими политические претензии Франков в том же направ­лении. И чем дальше вглубь времени, тем больше, ввиду отрывочности наших знаний, можно настроить все­воз­можных гипотез. Быть может и действительно историческая память сла­вян была глубже горизонта Болгар-Огуров и Обров, когда в литературе как ни кстати впервые очевид­ным появляется и самое имя Славян. И быть может хотя бы какая-то культурно-генетическая часть славянского мира родом из какой-то части Подунавья, неся в себе крупицу этой ис­торичности. Од­нако впро­чем, эта имплицитная в тексте слитность и древних, и новых Волохов может быть отнесена и на счет общей стили­стики повествова­ния и не подразумевает за собой никакой историче­ской конкретики. А ис­торическая память Полян и Славян тем временем на удивление удачно совмещается с их собственным первым описанием в литературе. Что при любом разнообразии исходных компонентов сла­вянской культуры естественным образом сопрягается и с характером раннеславянского археологического горизонта, не находящего себе пока прочной опоры ни в одном из предшествующих, что тем более злободневно для самых «славянских» из раннеславянских культур – пражско-корчакской и су­ково-дзедзицкой. К тому же некоторые из тех вещей, что может быть так притягивают культуру Славян к юго-западу, вплоть до Лациума, могли попасть на север (за Дунай), куда-то в очаг формирования сла­вянства раньше и горизонта Римлян, и даже кельтов, или даже, напро­тив, быть присущи северу изна­чально, войдя составной частью в сла­вянский мир. Но все это лишь «координаты» крайних веро­ятностей, между которыми осуществлялся славянский этногенез. Нако­нец, надо учесть некую под­вижность рамок исторической памяти Полян относи­тельно исторической памяти всех Славян, оттого что предкам По­лян могло бы теоретически хватить и величины воздействия амплитуды рас­селения Влахо/Румын, даже или тем более если они воспринимались прямыми потомками Во­лохов античности. Ведь родина всех Славян по их же словам согласно Баварскому географу, самому раннему источ­нику, говорящему на эту тему (из совсем немногих), да ещё с призна­ками автопсии, ассоцииро­валась вроде бы не столько с Дунаем или во­обще не с ним, сколько с некой землей Ц/Ч-ер(и/ь)вян. Не безынте­ресны в этом плане некоторые топо­нимы праславянского характера в Среднем Подунавье, для которых срок осе­дания в хронологическом пласте дер­жавы Гуннов, увлекавших с собой к Дунаю многие варвар­ские племена и не одних только Герман­цев, и по­следующего за ним пласта не выгля­дит невероятным. Археоло­гическая картина варварской Европы (вплоть до глубинных районов оковских лесов), где археологи и историки пы­таются обнаружить ис­токи Славян, позднеримской, гунн­ской и по­стгуннской поры производит впечатление глобальной перета­совки, ко­гда демосоциорные организмы, совершенно оправдывая типо­логию своей социальности, могли переме­щаться окольными путями на значи­тельные расстояния (примечательна в этой связи гипотеза о пере­селе­нии языковых предков Албанцев на Балканы из Карпатского гор­ного бассейна в общем русле германских переселений и в авангарде славян­ских (ведь иначе нужен правдоподобный способ, каким им уда­лось сохранить свой язык на Балканах вопреки всеобщей романиза­ции)), обитать чересполосно, испытывать депопуляцию и пере­рож­даться, отчего нельзя быть уверенным, был ли, к примеру, даже во­с­точнобалтский литовский язык дей­стви­тельно изначально «восточ­ным», во всяком случае на том же месте, где его застала история, или уверен­ным в сро­ках появления славянской то­пони­мики в Прибалтике, в кон­тинен­таль­ных районах Литвы и Латвии.

… и седоша по Днепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне зане седоша в лесех, а друзии седоша межю Припетью и Двиною и нареко­шася Дреговичи, инии седоша на Двине и нарекошася Полочане речки ради, иже втечеть в Двину, именем Полота, от сего прозвашася Поло­чане. Словене же седоша около озера Илмеря и прозвашася своим имя­нем и сделаша град и нарекоша и Новгород, а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле и нарекоша Север. И тако разидеся словень­скии язык, темже и грамота прозвася сло­веньская.

Это первый из трех перечней «Словенского языка в Руси», который с одной стороны допустимо оценивать как отражение бытия крупного эт­нографического подразделения среди восточных славян (но на этот первый раз подразделение не предполагало участия Велынян), сопо­с­тавляемого с археологиче­ской общностью, которая вырисовывается по данным о женских укра­шениях, отражения давних генетических связей земель, а с другой, что может быть все-таки и более существенно, как отражения определенного рас­клада политической конъюнктуры где-то в течение X или XI веков, рас­клада, который теперь применительно, например, к ситуации XI века позволяет вести речь о так называемых «трех центрах Руси», отчего именно у летописца особо могли бы выде­литься Полочане. Это словно бы какой-то особый ближний политиче­ский круг, сложившийся в процессе соби­рательной политики Киева, Рюриковичей, Варягов. Принцип построения списка при этом только лишь пространст­венно-географический, чем он в чем-то напоминает «путь из Варяг в Греки».

Наличие среди упомянутых трех первых имен соседних земель гене­тических связей или культурно-исторического единства подсказывается объединяющей их ландшафтно-топографической номенклатурой – поле, дерево, дрягва. Правда, в случае с Дреговичами допустимо предполо­жить и ту или иную степень искажения аутентичного имени – либо «Дре­го­виты, Дреговьци», либо путем снятия кальки с другого само­названия (типа «Другувиты») с целью логического завершения напра­шивающейся топо­графической триады. Вообще же «уравнительность» суффикса -ич в окру­жающих По­лян на некото­ром радиусе названиях производит впечатле­ние некоего де­терминатива, словно бы подчер­ки­вающего некую сте­пень или род уда­ленности носи­телей этих названий от Киева.

Поляном же жившим особе по горам сим, бе путь из Варяг в Греки и из грек по Днепру …

Дается фактически определение и затем описание того, что такое Аустрвег «Вос­точный путь» или река Рус- или Рут- у арабов. При этом путь как бы наблюдается летописцем с точки зрения днепровских гор, привязыва­ется к Полянам (взгляд автора «поляноцентричен»), которые уже давно, век иль полтораста соот­носят себя с родом Руси и Русью, как «страной, политией» созданной Ва­рягами-Русь, в соответствии с неизменно плодотворным механизмом взаимодействия сфер этничности и социальности.

Во всяком случае, так понимается текст Ипатьевской летописи, где совершенно одинаковый зачин трех предложений (Поляном же живу­щим о собе …) никого не смущал. Текст ПВЛ в Ипатьевском списке во­обще стал как бы более гладким, читаемым, понятным – по-видимому вследствие редактирования. Текст же Лаврентьевской все-таки может производить впечатление ломок и вставок во что-то из­начальное. Хотя в Ипатьевской одинаковое начала трех предложений были приняты ле­тописцем по умолчанию как должное – здесь оно даже стало нарочито подчеркнутым, против небольшой вариативности в Лав­рентьевской.

… река Днепр бо потече из Оковьского леса … Темже и из Руси мо­жеть ити по Волзе в Болгары и въ Хвалисы … втечеть в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское.

Какая поэзия. Из леса, где в глубоких родниковых озерцах (оков-) рождаются реки, Днепр втечёт в слывущее Руским Понот море, первое что-либо Руское в тексте. Греческих городов-колоний, подобно ита­льянской полусотне «Великой Греции», на Руси не было и Русь («Рос» по-гречески) сами Греки видели главным образом на Черном море, Русь, курсирующую вдоль болгарского, таврического и прочих побере­жий, что видимо и послужило поводом для соответствующей «известно­сти» моря.

Третья Русь в тексте снова «большая», но уже больше «географиче­ская» – «страна». Впрочем, демосоциорная и ещё почти нарицательная (для самих скандинавских «гребцов») Русь IX века была действительно рас­сыпана на большой территории (отсюда и «три арабских центра ру­сов» (хотя их наверняка было больше (Гнездово, Полоцк, «Суздаль», Горо­дище, Ладога?), а из называемых Арабами локализуется возможно только «Киев», поскольку даже «Славия» могла бы сказаться «славян­ским» обобщением)). Русь же как земля, страна, волость, «государ­ственность» разрас­талась с южной оконечности этой «рассеянности», обязана политиче­ским переговорам с самой Византией, прочному осе­данию поближе к «благам цивилизации» и «обретению» здесь «ро­дины», образованию из «викин­гов» (практически «задним числом» и/или исходя из славянской точки зрения на «народ/род» Руси) полуле­гендарного «племени» во­круг (что было видимо важно не только для «легитимных» представле­ний лето­писца начала XII века) династии ис­тинных конунгов («сынов и потомков Рюрика»).

Итак, с «порога» повествования Русь и «Русское» связыва­ется с трансконтинентальными маршрутами, где Русь/русов застали впервые письменные источники Греков и Арабов, западноевропейцев.

… и приде в Словени идеже ныне Новгород … како есть обычай им и како ся мыють и хвощются …

Славянская баня и мытьё (в демонстрации Словен новгородских) символизируют за­лог благочестия и как бы предвосхищают ритуальное омовение кре­щения всех Славян.

… И иде въ Варяги и приде в Римъ и исповеда елико научи и елико виде…

Путешествие апостола Андрея удивительным образом «повторяет в прошлом» географию исторических путей викингов «вокруг Европы», замкнутых в «Эпоху Викингов» Русью в единую «цепь» на Днепровских порогах, уже в IX веке, по крайней мере в памятном 838 году.

… единому имя Кий …

Конечно Кий-Кый – это эпонимный предок, и не исключено, ложный родоначальник предкового патриархального рода, тот, генетическую преемственность к которому уже невозможно отследить в связи с сег­ментацией, продолжи­тельным стабильным дроблением, родовых струк­тур, но она формиру­ется задним числом, хотя бы в общих чертах, в об­лике перво­основателя, как может быть и в данном случае. Было бы за­манчиво в связи с этим провести аналогию для источника имени псев­допервопредка с поня­тиями вокруг шеста и ше­стка, например, «очага» или «родового очага». Однако все же горизонтальный счет родственни­ков Кия (два брата и сестра), отсутствие генеалогических приемников подсказывает и вероятность его происхождения в потребности построе­ния этимологии важных исторических явлений, важнейших населенных мест, урочищ в данном случае, для Полян очевидно (Киев, Щекавица, Хоревица, Лыбедь), посредством их «антропоморфизации». Очевидно также «построение» это сложилось фольклорным образом, до лето­писца.

Ещё одну гипотетиче­скую ипостась имени Кия мог бы нести в себе комплекс понятий так или иначе связанных с материальным, вещным функционированием пе­ревоза через реку. Но все это только домыслы, кото­рым несть числа. И начать счет можно с самого простого – отож­дествления кыя и поля «ог­раниченного, пустого и обжитого простран­ства, ополья, опушки», затем кыя с «вы­дающейся (лысой) горой, хол­мом» и т.д. Другая не менее привлекательная гипотеза трактует Кия через близость гидронимам типа Киево, то есть «камышовое», озеро или бо­лото и связывает начало города с Подолом у Почайны и болоньем («низким затопляемым местом в пойме реки»), примыкающим к киев­ским горам с севера, упоминаемым однажды в По­вести.

Ини же не сведуще рекоша, яко Кий есть перевозник был …

Очевидный признак наличия в обществе общественного мнения. У пи­сателя ещё не было социальной, технической возможности игнориро­вать мнение оппонентов, даже если это мнение его не устраивало, и пи­сать все что не заблагорассудится или совершать откровенный под­лог.

… но се Кий княжащее в роде своемь.

Фраза звучит буквальным переводом германизма конунг «глава, наследник рода», послужившего некогда основой славянского князь, и как бы объясняет странную многочисленность всякого княжья у восточ­ных Славян до середины X века.

… приде к Дунаеви и возлюби место и сруби градок мал и хотяше сести с родом своим

То есть малого городка оказывается вполне достаточно для рода возглавляемого князем.

Кроме того, нельзя ли предположить завуалированное в путеше­ст­вии туда и обратно Кия на Дунай припоминание о пребывании там сла­вян­ских предков Полян, благо в отличие от бассейна Днепра на Балка­нах немало названий Киев, Киево, Киевичи, и есть и Киевцы на Дунае. Ещё предстоит выяснить, в чем причина такого распределения – то ли Днепр слабо был задет киево-несущей миграцией, то ли имел отноше­ние ка­ким-то своим «боком» к славянской прародине (характерно, что на Ле­вобережье – области киевской, раннеславянских колочинской и пеньковской культур – данная топонимическая группа вообще не пред­ставлена).

… держати почаша род их княженье в Полях, а в Деревлях свое, а Дреговичи свое, а Словени свое в Новгороде, а другое на Полоте, иже Полочане, от них же Кривичи же седять на верх Волги, а на верх Двины и на верх Днепра, их же град есть Смоленск, туда бо седять Кривичи, таже Север от них на Белеозере седять Весь, а на Ростовьском озере Меря …

И снова костяк восточнославянских родовых союзов из Полян, Древ­лян, Дреговичей, Словен (в Новгороде) и Полочан на Полоте, родовых союзов, вроде бы имеющих каждый у себя общее княжение.

Говоря о княжениях у родственных полянам Славян автор нарушает строгую географическую последовательность предыдущего повествова­ния, переставляя местами оба словенские и Новгород, и Полоту, сооб­разно видимо уровню их политической значимости, а Север даже ото­двигает вклинившийся в список большой союз во главе с кривичским Смоленском. Правда есть некоторая вероятность того, что Север здесь совсем не тот Север, что на Десне, Семи и Суле, а правильно было бы «также на север от них...»(?). Тогда весь список после словенского Новгорода может отра­жать широту политических притязаний города на Волхове или ту самую «северную «конфедерацию» (Словене, Кривичи, Весь, Меря), имевшую дело с Варягами. Вообще же род­ство Новгород­цев с южным вполне генетическим конгломератом может быть целиком обязано (кроме их культурно-политической весомости в Русской поли­тии) лишь громкому звучанию их имени собственного, как и в случае с Дулебами, связывающему историю Полян с общеславянской историей (как справедливо отмечалось историками «плохо говорить» о Словенах, хоть и ильменских, летописец вообще не мог). А далеко нерод­ственные и не вклю­ченные в ранние политические связи Киева и Нов­города По­лянам пле­мена автор тут вообще не упоминает, несмотря на большую вероятность наличия у них собственных общеземских княже­ний.

Се бо токмо Словенеск язык в Руси: Поляне, Деревляне, Ноуго­родьци, Полочане, Дреговичи, Север, Бужане зане седоша по Бугу по­слеже же Велыняне.

Можно было бы подумать, что здесь больше «этнографии», чем «по­литики». Например, из всех Славян по левую сторону Днепра названы только Север. В Словенеск язык не попадают Кривичи, «ляшские» Ра­димичи и Вятичи, Хрваты. Вя­тичи во времена Нестора едва начали утрачивать независи­мость, авто­номность существования под протекто­ратом Русских и полу­чать русских посадников. Земля Хрватов не поте­ряла целостности в ре­зультате рус­ской коло­низации в XI веке, что ви­димо говорит о числен­ном перевесе местного субстрата над «Русским» суперст?