Суть ми орудиа в Руси, а вы вольни во князех 14.11.2015 10:02

Заметки на полях прочитанного (Фалалеева И.Н., «Политико-правовая система Древней Руси IX—XI вв.»)

Суть ми орудиа в Руси, а вы вольни во князех

Тот, кто удачно объяснит название Руси, овладеет клю­чом к решению начал её истории.

А.Брюкнер

Своеобразие древнерусской цивилизации проявляется в аб­солютно ортодоксально славянской по происхождению, точнее восточносла­вянской со­циальной модели её общежи­тия и её эволюции, ускорен­ной, подстегнутой скан­ди­нав­ским социально-этниче­ским катализатором, но в совер­шенно законо­мерном для са­мих вос­точных славян направ­лении, чему вторит и напрашивается видимо естественная в таком слу­чае параллель лингвистических взаимодействий, где при скандинавском происхождении названия Русь, но скорее даже скандинавском толчке, лингвистическом «ката­лизаторе» (roþs, ruotsi), по­служившим его словообра­зова­нию, послед­нее слишком явственно похоже, дубли­рует сла­вянские лин­гвистические модели (русъ-русый, рух-русло-руст-ручей), приобретает их внешние очертания, стремясь может быть приблизиться и к их славянским зна­чениям. Хиатус для такого сближения мог бы быть воз­можно довольно узким хронологически или территори­ально, а может и древним (в пределах хронологии жизни слов roþs-ruotsi) – Руськая Правда Ярослава, древнейший документ древнерусского языка уже фиксирует существо­вание русин и Руси и ни один источник в последствии не дает никаких намеков, кроме самого внешнего облика слова на его славянообразные значения. Ведь согласно ле­тописи русь – это название определенного скандинавского, заморского пле­мени, что скорее всего является определен­ной схематиза­цией, обобщением исторических событий в русле родо-племенных представлений, по­скольку уже само слово русь совершенно восточнославян­ское и никаких эти­мологии ле­тописец не приводит. Таким образом, сближения в этом же духе уже сегодня не иначе как «народно-этимоло­гическими» не назовешь (как и в духе происхожде­ния руси и варягов от «солеварения») – чисто лингвистиче­ское отно­шение ruotsi-русь выглядит тем более исчерпы­вающе, са­модоста­точно, подкреп­ляемое данными всех ви­дов истори­ческих ис­точников. Можно было бы даже попы­таться взве­сить сла­вя­низиро­ванные имена неславян­ских, да и славян­ских пле­мен на предмет наличия в них оценоч­ных качеств или об­ратить внимание на оценочный характер имен неко­торых персо­нажей лето­писи, типа Не­радец, Блуд, Госто­мысл и др. И задаться вопросом о при­сутствии, ли нет ка­кого-либо славянского «благозвучия» в имени Руси, даже если оно применялось изначально к эт­ническим скандина­вам.

Следует правда, добавить что из всех извест­ных более менее исторических социальных типоло­гий скандинавские в широком культурном смысле вариации (в Швеции, Норве­гии, Исландии, Дании, Англии до Нор­мандского завоевания и более мелких образованиях) про­являют наибольшее оче­видно сходство, доходящее до па­ралле­лизма в некоторых проявлениях (тинговый строй, роль и прерогативы власти конунгов, многие социально-экономи­ческие институты и процессы) с социальными про­цессами имевшими место у восточных славян, что навер­няка облег­чало складывание выше указанного симбио­тизма. Видеть за этим однако следствие каких-то социаль­ных переносов, транслитераций нет особых объективных при­чин и возможностей. Отделен­ная морем Сканза, восточ­но­европейская Словения и ещё хуже освещенные письмен­но­стью земли Балтики между ними в совокупности пред­ставляли собой мир примерно равноудаленный от влияния древних центров цивили­зации, какого-либо, например, феодализма, мир, разви­вающийся по социальным образам, детерминирован­ными способами приспособления коллекти­вов к соот­ветст­вующей экологи­ческой нише.

По западноевропейским, греческим, арабским источни­кам восточнославянское русь может реконструироваться для IX века (предположительно уже для первой половины столетия), как и несо­мненность по совокупным данным тех же ис­точников IX-X веков «скандинавского» значения слов, близких в той или иной степени славянскому ориги­налу. Связано ли это с давностью знакомства славян и скандина­вов, давностью гощений норманнов путями Вос­точной и Средней Европы, определенным функциональным разделе­нием труда между этносами, племенами, успевшим даже традиционализоваться за некоторое время, хотя бы Эпохи викингов или накануне первых внешнеполитических акций зарождающихся политий свеев, потом Рюриковичей? Про­блема весьма сложна в связи с трудноразрешимой уже не одно столетия дилеммой «призвания» ли, завоевания ли на крайних полюсах трактовок летописных сведений. Или ча­стным вопросом о соотношении количеств торговли и гра­бежа в деятельности скандинавов на Аустрвеге и среди восточных славян в частности, о факторах предпочтения способов гра­бежа, взимания даней, особенно при условии оседания, по­селения скандинавов на Востоке и многих дру­гих условиях «уравнения». Все-таки, никакими теоретиче­скими схемами, подстраиваемыми под неизвестность тут отделаться не воз­можно. Никакая красочность письменных свидетельств не может отвергнуть какую-либо вероятность, в том числе и вероятность того что избавившись от непо­мерной может быть «назойливо­сти» одних варягов один или несколько союзов племен со­обща, перед лицом общей опасности о чем-то договариваются, ссорятся друг с дру­гом, на­ходят варягов «помягче» или даже «попокладистей, сговорчивей» и сами доста­точно раз­виты, чтобы говорить с варягами языком договор­ных отно­шений, ряда. Это вопрос так или иначе степени анахрони­стичности лето­писных сви­дельств изображающих отноше­ния между Рюри­ком, Ас­кольдом, Диром, Олегом, всей ру­сью, варягами, сло­венами, кривичами, чудью и про­чими, типа и характера этих отно­ше­ний. По крайней мере большую часть контин­гента варя­гов, то есть ruotsi-русь в Восточной Европе со­ставляли свеи, (уже со времен Иордана якобы промышляв­шие даль­ноди­станционой торговлей пушниной с ромеями) в связи с чем их имя словно бы «удачно», нарочно роднится с семан­тиче­ским полем славянского местоимения свой, ка­ковое со­зву­чие свеи-свои («магия имени» детерминировала пред­поч­тения автохтонов, превращая имя свеев в своего рода «пропуск») может напоминать и отношение roþs-ruotsi-русь, указывающее быть может на определен­ную стабиль­ность скандинавско-славянских контактов, вы­ра­женную в характерной славофонии слова русь к опреде­ленным сла­вянским корням, и некоторое преувеличение, допустим, во взгляде на ту же проблему, скажем, у арабов (арабский «угол зрения», «колокольня»). Впрочем, даже в IX веке ещё было да­леко до первых вос­точнославянских аутентич­ных записей слова Русь и время «наладить отно­шения» у скандинавов (что бы не изгнали) было предоста­точно, если имелось же­лание.

Выра­зительность инертности восточнославянской со­ци­альности, взыскующей внешнего стимулирующего воз­дей­ствия (в чем нельзя не заметить проявления общечело­вече­ских законо­мерностей социальной эволюции), может быть проиллюст­рирована соотношением происхождения на­зва­ний соци­ально ранжированных терминов, где высшие сту­пени ока­зываются в основном привнесенными и этниче­ски детерми­нированными (князь, каган, болярин, быль, гридин, ябетник), а доморощенная социальная лексика (вятшие, старцы градские, старосты, вельможи, нарочитые мужи, мужи, людие, людское «казна», полюдье, братие и дру­жина, дет­ские, от­роки «слуги») и эгалитарна в целом по со­держа­нию, и про­изво­дит впечатление присутствия поэтиче­ского лоска, ме­тафо­ричности ввиду зачастую своего се­мейно-ро­до­вого, кровнородственного терминологического про­шлого (можно сопоставить все это с тем, как этно-поли­тонимы ру­син и словенин в Правде несут в себе дополни­тельный со­циоло­гический смысл «воин» и «гражданский», «горожа­нин» и «селя­нин»).

Скандинавский этнический контингент фактически соз­дает вокруг себя новое славянское род-племя (племя по значению, как и чадь «порожденное, новое поколение», по­этому в летописи речь ведется о родах славян, варягов и руси, как генетическом аспекте происхождения, и языках в плане лингвистическом), «племенной союз» (самый малый, судя по зани­маемой на протяжении X века территории, меньшей, чем скажем у ра­димичей), асси­милируясь среди неких по­лян, вступая с ними в какие-то те­перь для нас трудно верифицируемые от­ношения то ли со­юзничества, то ли протектората, синой­кизма и т.п., воз­можно даже прак­тически восполняя состав руково­дя­щего административного центра, центров среди населяющих поля славян (чем воз­можно, во всяком случае, главной со­зидательной ролью ру­сов именно здесь на уча­стке Средне­днепровской террито­рии, объясняются извест­ные судьбы этнического имено­слова), каковыми обзаводи­лись или зна­чение которых по­степенно возрастало в вос­точнославян­ских «союзах пле­мен» практически в то же время или ещё ранее на староос­военных славянами терри­ториях (стимулом чему служили внешние, далекие культур­ные в широком смысле связи привязанных к лесным угодьям Восточной Ев­ропы славян­ских обществ). Весь ком­плекс имеющихся письменных и археологических данных говорит о беспово­ротной славяни­зации всех сторон соци­ально-экономиче­ской и политиче­ской сфер жизни сканди­навов, поселив­шихся в славянской среде, прежде всего на относительно менее заселенном участке долины Днепра между скоплениями памятников ар­хеологических культур древлян, дреговичей, радимичей, северян и уличей. Пере­ход на сла­вянскую речь, двуязычие наверняка не пред­ставляло про­блем уже для первого поко­ления осе­дающих, твердо наце­ленных на тес­ное взаимо­действие с окружаю­щими их сла­вянскими обще­ствами (ха­рактерно в этой связи может быть вероятное славянский акцент рус­ских названий по­рогов у Кон­стантина Багряно­родного). Очевидно, что к 40-м годам X века социальные механизмы жизнедеятель­но­сти внутри объединения Руси-полян и их взаимоотноше­ния с соседями точно копировали привычные для восточных славян стерео­типы, так что сла­вянское слово полюдье по­падает в лекси­кон Скан­динавии (а не, скажем, напротив, идентич­ное по содержа­нию скан­динав­ское, например, вейцла к славя­нам), как раз благо­даря участию скандинав­ских милитаризованных континген­тов в по­добных восточ­нославянских внут­риплеменных и межпле­менных мероприя­тиях и не только под санкцией Киева (по­лоцкий Рогволод согласно летописи был тоже не местным). Как нельзя кстати, что примеры подобной инте­грации, ин­кор­порирова­ния под тем или иным видом выход­цев из Сканди­навии в чужую среду имеются не только для восточ­носла­вянских территорий, в частности, для Восточ­ной При­бал­тики, от Финляндии до Пруссии. Успех передачи со вре­ме­нем скан­динавами своего финско-славянского на­звания ме­стной общности полян и за её пределы обеспе­чился ви­димо также далеко идущими, смелыми по замыслу зада­чами, на­мере­ниями скандинавской группы, возглав­ляемой Рюрико­ви­чами, далеко выходящими за границу не­большой области речных перекрестков и полей северной лесостепи и южной кромки леса в долине Днепра, хотя и опирающи­мися на уже солидный опыт пребывания сканди­навов на Аустрвеге и общения со славянами, пожалуй с са­мого на­чала Эпохи Ви­кингов, как оно теперь датируется. Примеча­тельно выгля­дит передвижение полян в списках участников походов Олега и Игоря из середины (после древлян и радимичей) в начало, словно бы ука­зывающее на уровень возрастающего внима­ния скандинав­ских коло­нистов к налаживанию мирных от­ношений с непо­средст­венными соседями, на врастание скандинавов в ме­стную социально-этническую структуру, слияние с ней. Русь X века, как некий де­мосоциор, опи­рающийся на не­сколько крупных баз (Гнездово, Тиме­рево и другие за пре­делами Среднего Поднепровья) и склонный к путешест­виям, кру­жениям и похо­дам за данью и добычей осваивает большое политическое простран­ство восточно­славянских и ближай­ших финских земель погос­тами (на­ча города ста­вити) и го­родами (вспомним харак­терный так называе­мый «пере­нос го­родов», сопровождаю­щий рус­скую колони­за­цию из Киева). Малозаметные по­ляне были видимо целиком вклю­чены в инфраструктуру обеспеченья полюдья в Днеп­ров­ском бассейне и далеких походов – слияние руси и по­лян стало обретением своей земли, гео­графической ро­дины, Руси «в узком значении слова» (вспомним о понятии своей земли у Святослава и его со­временников, киевлян или ру­сов, взявших Бердаа). Повесть времен­ных лет – авторское истори­ческое эссе, выходит за жанро­вые задачи летописи, здесь одновременно представ­лен и плод истори­ческих ис­следо­ваний и эмоцио­нальных пере­живаний ав­тора и его совре­менников (Поуче­ние Моно­маха) о судьбах отечества, вы­ставляются нраво­учительные древ­нерусские и библей­ские образы призван­ные воздейст­во­вать на читаю­щую ау­дито­рию, даже если они имеют под собой языческие прото­типы (что менее свойственно в тоже время литерату­рам других славянских стран). Русь для Не­стора это несо­мненно земля родных ему полян, естественно разделив­шаяся уже на три крупных не­зависимых города (или пере­росших по­мощью варягов-руси скромные полян­ские гра­ницы), это культур­ное наследие, объединяющее и эти три города с пригоро­дами и почти безостановочно во времени и беспре­рывно в пространстве простирающиеся далеко на весь сло­венск язык в Руси, ох­ваченный Киевом за полтора­ста сто­летия погостами и уста­вами Олега и Ольги, поколе­ниями сыновей и внуков Вла­димира. Поэтому Руска земля у Не­стора звучит так надбренно, не узкомест­нически в По­днеп­ровье, впле­тенная в мировое простран­ство и с ним со­отно­симая, как важное мировое культурное событие биб­лейской вселенной в ожидании суда божьего. Самосозна­ние лето­писца вполне этноцентрично, но при этом двух­слойно и трехслойно вме­сте с полянами, более сложно (чем навер­ное у не сведу­щих), вмещая в себя в ос­новании все словен­ское. Целена­правленно или нет, ни с чем не сравни­мая, во всяком слу­чае по такой степени вы­разитель­ности, пора­женческая ментальность славян в ПВЛ, терпя­щих обиды от волохов до хазар, роднится с но­воза­ветной хри­стианской. И даже по­ляне у летописца и бу­дучи язычни­ками выделяются среди других славян скорее больше об­разцами христиан­ского благочестия (с апостолом Андреем поляне размину­лись, «оставаясь ещё на Дунае», а словен, словен вообще (?) апостол «застал за мытьем в бане»). Где-то после пер­вой трети XII века, ис­пы­тав рус­скую культурную транс­ли­тера­цию из Поднепро­вья, кто зна­чительно раньше (на­чала нов­городского лето­писа­ния дати­руются XI веком), кто позже, восточнославян­ские земли начинают самостоятельно себя осмысливать, ориен­тируясь на замыслы христианско-ки­риллического языка Киева. Ле­тописные статьи с сере­дины XII века дают до­вольно четкое представление о суще­ство­вании старейшей русской этно­графической области на стыке старейших рус­ских волостей в южной кромке леса и лесостепи Поднеп­ровья.

Иного пути как стать славянами, полностью воспринять типологию славянских внутриплеменных взаи­моотношений, для цели создания политической организа­ции, превосхо­дящей потен­циал какой-либо одной этногра­фической общ­ности, земли славян, поставляя свое племя-землю над ос­тальными по­средством полюдья-дани (приме­нение терми­нов не устойчиво, а разница в большей экс­прессивности «даваемой без лично кому» дани от имею­щего дело с людьми кружения, «хождения по людям, по своему миру»), на­леза­ния, для скандина­вов очевидно не сущест­вовало, тем более при общей за­медлен­ности соци­альных процессов на лесной равнине и числен­ном превос­ходстве славян. Ха­рак­терно, что расши­рения границ Рус­ькой земли происхо­дит словно бы неза­планиро­ванным спо­собом, по субъек­тивным причи­нам (алчность князя Игоря, например), вследствие перио­диче­ски случав­шихся выпаде­ний на про­тяжении бо­лее чем сто­летия со­седних земель, пактиотов-данников из-под «опеки» Руси-по­лян. Результатом «улажи­ва­ния» возни­кав­ших хотя бы раз кон­флик­тов становилось в итоге фак­ти­ческое уп­разд­нение цельно­сти территории древних этно­графических об­разова­ний, бук­вально их рас­половинива­ние, в пределах бассейна Днепра, надежно кон­тролирую­щего это простран­ство уже к 40-м го­дам, днеп­ровско-дес­нин­ского кольца-кружения да­ней-полю­дья, их приращение к «госу­дарст­венной», этно­графической терри­тории Руской земли в По­днепровье, с её несколько размы­тыми, не совсем чет­кими очертаниями. Земли хорва­тов, во­лынян, смоленских и по­лоцких кривичей и даже по боль­шей части вятичей, у ко­то­рых соб­ственная со­циальная эво­люция даже возможно не достигла стадии формирова­ния какого-то вы­раженного по­литиче­ского цен­тра, центра­лиза­ции, инсти­туализации об­щезем­ской пуб­личной власти, ка­ковой про­цесс не мог ви­димо не зависеть от перегоняю­щей профес­сионализации прежде всего пре­рогатив княже­ского компо­нента общест­венной власти, чему иноземность проис­хож­дения князя и даже це­лой элитной группы слу­жила са­мым надежным залогом, труднодос­тупные для Киева земли округ бассейна Днепра сохраняют свою терри­ториальную целост­ность, хотя и при­нимают на себя мощ­ный колониза­ционный уже сла­вяно-русский по содержанию этнографии катализа­тор (рус­ские дружины, возглавляемые сыновьями Владимира, сы­новьями Яро­слава). Пример арха­ичности, за­чаточности по­литиче­ского уст­ройства удаленной от са­мых важнейших ев­ропей­ских маги­стралей земли вяти­чей, где может быть даже и не складывалось общеземского по­лю­дья без посторонней «помощи» (словно бы их мало что связы­вало в политике, кроме допустим представления о генети­ческой общности в идеологии, подтверждаемого характер­ным суффиксом, хотя такое применение для «узкофамиль­ного» аффикса кажется вроде бы чрезмерным, надуманным или самими вятичами, или соседями), косвенно указывает на единст­венно возможный способ политической эволюции на вос­точнославянской тер­рито­рии, успешно ап­робирован­ный ки­евскими русами, где не было места объек­тивным причи­нам нарушения «гармо­нии» древних законов и обы­чаев и внут­ренней целостности земель (примеча­тельно мо­жет быть ха­рактеристика данная Игорю древля­нами, как похитителя, хищника, «любвео­бильность» кагана русов по арабским сведениям и «жено­любство» язычника-Владимира по лето­писи, хотя 800 на­ложниц последнего могут быть все-таки и фольклорным преувеличением, если это только не специ­фический эле­мент данниче­ских отношений с пак­тиотами, предполагаю­щий выдачю заложников, или даже элемент определенного священнодействия в русле языче­ских, например славянских, представлений о фигуре князя, где его роль не только привлекательна, но и обязательна). При этом наверняка практически невозможно было бы найти в то время пле­мени и «союза племен», не платившей кому-ни­будь даней, что и ускоряло в конечном итоге внут­реннюю эволюцию, ведь и вятичи выплачивали какой-то «выход», «отступное» хазарам, что может их и не сильно радовало и претензии Киева им энтузиазма также не до­бавляли, судя по тому что существовали они долго почти полуавтономно внутри рус­ских территорий, периодически пытаясь выка­зать свою не­зави­симость. Однако «политиче­ские» отноше­ния между восточнославянскими «союзами племен», внут­ривосточнославянские очень вероятно оста­вались стабиль­ными, «союзы» «хорошо знали друг друга» и уважали «границы дозволенного» – «возбудителями  спо­койствия» тут скорее всегда были внешние силы, напри­мер, болгары, хазары, варяги. Мы теперь не знаем точно, как формировались те или иные конкретные восточносла­вянские «союзы племен». Были ли это образования с силь­ным кровнородственным началом, помнящие свои истоки, формирующие общую по мере необходимости «столицу»? Или где-то отмечалось собирательное начало, когда более сильный племя-община-город, налезая, подчинял другие – то что продемонстрировали исторические русо-поляне, воюя с соседями (уличами, древлянами, полочанами и др.) и раздвигая границы Руси? Ко времени русской экспансии летописные «союзы племен» уже предстают сложившимися и этнографически цельными. Словене новгородские на се­верной пери­ферии кроме псковских кривичей «общались» с финскими племенами (хотя среди кривичских материалов на Псков­щине присутствует и сопочная культура непосред­ственно). Потенциально зависающая в недосказанности, при слабой выраженности материалов скандинавского про­исхождения в археологии Новгорода, фраза новгородцы от рода варяж­ска (впрочем культура сопок действительно формируется не ранее как с рубежа VIII-IX веков под ви­димо скандинав­ским влиянием от Приладожья, хотя бы в виде самой идеи монументальной погребальной архитек­туры, от природы славянам совсем не характерной, пусть даже большая часть сопок слоиста, представляя собой пи­рамиду из курганов) позволяет допускать аналогию про­цессам Среднего По­днепровья и на севере, в бассейне Иль­меня и даже раньше. Однако здесь варяги не передали по крайней мере свое имя словенам, кривичам и прочим. Рас­пыленное, путешествую­щее, подвижное (в поисках товара на обмен серебром) «го­сударство» Русь здесь не пустило корней оседлости ни при росах-свеях Ин­гельгейма (быть может их «политика» была сравнительно «колониальной», не уважившей хотя бы раз местные обычаи?), ни при руси Рю­риковичей (не исклю­чено, включающей дат­чан), не за­кре­пилось, ви­димо потому что нашло новое удобное место по­ближе к благам южных цивилизаций, пе­реселилось из Ла­доги (с не имеющей аналогов на Балтике каменной крепо­стью конца IX – начала X веков, но имею­щей прото­типы на территории Каро­лингской империи (!)) и Го­рода на Острове на юг, в Киев, предоставив словенам са­мим себе обустраи­вать но­вую сто­лицу – Новгород (где даже воз­можно про­слежива­ется обряд заклада города), выпла­чивая каким-то варягам 300 гривен, мир деля (в действи­тельно­сти сумма ждущая интерпрета­ции ввиду своей отно­ситель­ной мини­мальности). Видимо также и словене (уже опыт­ные в из­гнании варягов) прочно заце­пились за Поиль­менье – ос­новная масса сопок датиру­ется X веком, а глав­ные вики, крупнейшие погосты Аустр­вега синхронно Новго­роду раз­виваются за пределами Нов­городской земли. Во всяком случае летопись уверенно де­монстрирует синой­кизм варя­гов и словен, их общие дела, а эпизод с кропя­ными пару­сами лишь добавляет «изю­минку» в их отноше­ния. Русь Олега очевидно имела далеко идущие планы на отно­шения со славянами и не мудрено, что кля­лась она ис­клю­чительно славянскими богами (тут к тому же проблема идентичности и взаимозаменяемости близких ин­доевропей­ских божеств, вероятной привязанно­сти божеств к опреде­ленной земле и неполного знания мо­нахом-лето­писцем даже славянской мифологии).

Русы вначале лишь могли соз­дать новую сту­пень ие­рар­хии, встав над всеми доступ­ными им славян­скими зем­лями, чего в тоже время, навер­ное, нельзя было до­биться одними только чисто террори­стиче­скими ме­то­дами, во всяком слу­чае все время остава­ясь в славянском окружении. Но не­из­бежные проис­ходив­шие под тем или иным предло­гом про­тиворечия при­вели к упразд­нению по­литиче­ской цело­стно­сти соседей по­лян, что может быть и должен был де­монст­рировать поли­тически значимый в та­ком слу­чае па­трони­мический суф­фикс, при­меняемый киев­ским ле­топис­цем к именам дрего­вичей, кри­вичей, ра­дими­чей, вя­тичей, уличей, вы­ставляю­щий их по сути как «младших», «сынов­них» не только по уровню сла­вянскости (опреде­ляемой и сравни­тельно бóльшим удале­нием от Ду­ная, сла­вянской родины по мысли киевлянина, и за­метным может быть со­времен­ни­кам по эт­нографическим особенно­стям присутст­вием не славянского, проявляюще­гося как-то суб­страта), времени происхожде­ния (радимичи и вятичи – от ля­хов, например), но и в по­литическом смысле, как од­на­жды или неодно­кратно (больше всех вроде бы вятичи – и при Свято­славе, и при Владимире, и при Владимире Моно­махе) при­мученных Ру­сью (сравните семейную по происхо­ждению терминоло­гию «политиче­ских» отноше­ний внутри княже­ского рода – в отца место, братие и т.п.). Во всяком случае, в названиях присутствует ощущение «причесанно­сти под одну гре­бенку». Правда, знаменитый гапакс русичи «Слова о полку Игореве» дает некоторую надежду, что для собственного сознания хотя бы некоторых -ичей летописи патронимиче­ский суффикс имел не уменьшающе-бытализирующий отте­нок, а оправдывался в своей незаурядной, нестандартной популярности по частоте на уровне имени целого «союза племен» (на фоне общесла­вянских масштабов), несколько другим ощу­щением себя местными восточными славянами среди иноэтничного ок­ружения, как и в случае с русскими, отправившимися в степь, и дол­жен был подчерк­нуть их общность происхожде­ния, едино­кровность (а может даже для кого-то и на русском фоне). Навер­ное по крайней мере в отноше­нии племен ляшского проис­хождения, то есть пришедших издалека и заведомо откуда на новую землю, такая трактовка претендует на обстоя­тельность, хотя ан­тропонимическая основа их имен и в этом случае совсем не обязательно мо­жет быть единст­венна воз­можной, чему также нет аналогий применительно к таким размерам и ко­личествам на обще­славян­ском фоне, где западнославян­ские лютомиричи много усту­пают по численности даже ра­димичам. Впрочем, вполне до­пустимо суще­ствование этно­нимической много­планово­сти, переосмысле­ний (сравните ободриты-бод­ричи, велетабы-лютичи – также не авто­хтоны), компоновавшихся из самооценок и взглядов сосе­дей, но ус­ред­ненных в вос­приятии киевлян рубежа XI-XII веков, тем более если некоторые имена ко времени напи­сания ПВЛ стали вытесняться из обихода. Во всяком случае лето­писец излагал вполне уже какие-то устоявшиеся этно­ними­ческие представления, стараясь быть достоверным. Мы теперь можем пытаться соотносить картографию -ичей с ареалом культуры типа Прага-Корчак и ей наследующих (роменской, луки-райковецкой) и может не напрасно, но летописец этих границ не замечал – для него славяне од­нажды расселились из своей праро­дины, что тоже в чем-то верно в самых общих чертах, без детализации.

С уличами вое­вали и первые Рюриковичи, воевода Све­нельд (Свентельд) и даже по некото­рым сведениям их предшественник Аскольд – мы не имеем какого либо чет­кого представления о первоначаль­ной тер­ритории обитания лутичи-улучей-уличей-уг­личей (очень может быть дисперс­ной в условиях лесостепи, привязанной к рекам и лесам), место­расположении их го­рода Пересе­чина, как и о точной форме их имени. Форма угличи, хотя и поддерживается то­понимией Углов (Буджак, Орель и возможно другие), ими может быть позднее и навеяна. Лутичи также мог ли бы быть подсказаны славянской нарицательной лексикой («лыко», «скитаться»). У(н)льты-у(н)литы-у(н)личи ка­жется подтверждаются дан­ными Баварского географа и Константина Багрянородного, сохраняя и неразборчивость морфологического членения, и возможность оттопонимиче­ской трактовки (сравните Льта-Альта-Олт). Напрашиваю­щуюся сходство с ула-улица (ср. арм. uli «дорога, путеше­ствие») также не прибавляет ясности слишком вариатив­ному ряду имени.

Древляне – одна из древнейших славянских этнических групп, расположенная в области концентрации славянских топонимических архаизмов и ко­ренной терри­тории форми­рования культуры Прага-Корчак, и кроме при­родно-ланд­шафтного «синойкизма» в значе­ниях имен древлян и полян («лес» и «ополье») может быть дополни­тельно обозначена и дихотомия «древний-новый» их свя­зывающая. Деревская земля была присоединена к Киеву целиком и сохраняла це­лостность границ по меньшей мере до Святослава Владими­ровича (и вероятно ещё долго позднее, что, может быть ещё вместе с радимичами, выделяет эти «племена» среди прочих пактиотов русов), став вторым известным столом Рюриковичей за пределами собственно Рустей земли, но стольный Овруч Олега Свято­славича на северо-востоке древлянской терри­тории ос­тался видимо самым северо-за­падным рус­ским го­родом.

Разделение земли дреговичей прошло для лето­писи не заметно (при том что им присуще вроде бы свое княжение), но в их имени кроме славяно-балтизма дрягва «болота» нельзя ли заметить что-либо ещё, засло­ненное топографи­ческим понятием, типа друга, Драго.

Кри­визна явно закрывает собой в имени кривичей (по ана­ло­гии с куршами «левыми») нечто иное, какое-то само­на­зва­ние, как бы подчеркивая определенный в разной сте­пени пара­балтский облик материальной культуры по­лоцких и смо­ленских кривичей и вообще обширного ареала до Луги, Мсты, Поволжья на севере и востоке поселений и мо­гиль­ников, сопоставимого с их именем.

Предположим, вя­тичи и летописный Вятко-Вячко-Вяче­слав замещают вят(…)(ки/ти) и Вят(…)ко земля производ­ных от вятш-, ветх-.

Имя ради­мичей претендуют на аутентичность не только точной омо­нимией к Радомиру-Радиму, но и посред­ством территори­альной близости к полянам, Руси, будучи зажа­тые в кольце полюдья, компактности территории (Сож и Ипуть) и вообще вместе с вятичами почти ау­топсийностью некоторых упоминаний (Поучение), вероят­ностью отно­ше­ния корнями к архаичной сла­вянской топо­нимической об­ласти Верхнего Поднестро­вья через пражско-корчакские и памятники типа Черепин-Те­ремцы восходя­щей здесь же к пшеворско-зарубинецко-зуб­рицкой праос­нове, области возможно выразительно от­де­ленной Подоль­ской возвышен­ностью от раннеславянских топонимов в бассейне Днепра. Однако и для радимичей су­ществуют об­стоятельные этимо­логии на балтской и иран­ской основе, что соответствует как почти максимальной концентрации (после Березины) балтизмов в этой области Поднепровья, так и необычному высокому для лесной тер­ритории пред­ставительству ира­низмов в бассейне Десны и Сожа.

Может не случайно имя северян гораздо чаще в лето­писи упоми­нается в форме север(ъ/о), форме хоронима (?), ведь они один обычаи имаху с радимичами и вятичами. По ар­хео­логиче­ским данным земля северян, роменская куль­тура (самая крупная общность в бассейне Днепра – практи­чески вся левобережная лесостепь с Подесеньем) в начале XI века испытывает определенный стресс разру­ше­ний (также не освещенный в летописи), после чего ар­хео­логи­ческая древнерусская культура протягивается до Сулы, Псла, по Сейму до Курска, ассимилируется с местной. Хотя самые западные проявления роменской культуры ещё ра­нее уча­ствуют в становлении и русской Черниговщины, и Киева (поляне и северо в середине перечня участников по­хода Олега).

Итак, в таких условиях русско-византийские договоры возвышали, легитимизировали в глазах современников не княжескую власть, Рюриковичей, а власть киевской, руско-полянской общины в целом, представителем которой, пер­вым человеком в ней князь оставался ещё очень долго, бу­квально с малолетства (копье маленького Святослава) при­учавшийся «работать на благо общества». Пожалуй только в XII веке древнерусские общества, города-государ­ства начнут выказывать явные примеры обхождения в го­судар­ственной, внешнеполитической жизни без священной фи­гуры князя, даже как бы дополнительно освященной но­вой христианской верой, при всей её практической приме­ни­тельно в общественным устоям римско-византийской трак­товке, каковой завет однако видимо не казался людям в Рус­ских землях тогда же безусловным, а точнее, просто не до­ходил до их восточнославянского политико-правового соз­нания. Никаким «госаппаратом», отделенным от обще­ства в те далекие времена, да и позд­нее княжеская власть не рас­полагала. По мере совершенства ин­фраструктуры го­родского (зем­ского – город, страна, земля, люди – тождест­венные, взаи­мозаменяемые понятия в древ­нерусских ис­точниках) «са­моуправления» князья в свою оче­редь обза­водились лич­ными дружинами из наемных воинов (ротни­ков от рота «клятва, присяга», водить под роту), разветв­ленными дворами со слугами и рабами, обслуживающими их собст­венное, ча­стное, накоп­ленное поколениями недви­жимое и движимое имущество, полагавшееся и выделяв­шееся князьям, как главным должностным лицам земли, опричь из людских,