Сколько наций на планете Земля? 14.11.2015 10:04
Заметки на полях истории
Сколько наций на планете Земля?
В суть всякой вещи вникнешь — коли правдиво наречешь ее.
Константин Костенецкий
Поскольку нация – это стадия развития этничности, этноса, но генерально не одного этноса, а двух, десяти и более сколько угодно этносов, сливающихся в единое целое в экономических условиях рыночных, буржуазных, капиталистических отношений (вследствие силы воздействия капиталистической выгоды) – остается выяснить, сколько из существующих теперь на планете «наций» столетиями и даже тысячелетиями (в случае с рядом европейских наций, японцами и даже греками и итальянцами) буквально выращивали на своей почве эти самые буржуазные отношения. И как окажется, процент таких наций от общего прокламируемого числа совсем невелик, а самой национальной нацией придется признать видимо дочернюю к английской американскую, изначально строившуюся по совершенно новой для своего времени капиталистическо-республиканской схеме. А все те конфликты на «национальной» почве, о которых так часто сообщают СМИ, связаны как раз с отсутствием глубоких традиций капиталистических отношений, когда границы собственности ещё пролегают вдоль родоплеменных.
Тогда ясно сколь тщетны усилия российских строителей фуфланистического будущего, какие бы идеи, украденные у Карла Маркса, они не прокламировали, коммунистические или капиталистические, пытающихся превратить племена лесных, горных и пустынных «обезьян» в людей. И тогда может станет понятен мало кем оцененный юмор, вложенный в названия иных «фабричных», т.е. сфабрикованных «наций».
Неграмотные, но видимо разборчивые ранние славяне из «предлагавшихся им соседями» названий типа гипербореи «самые северные», саур ант «черный край, лес», анты «крайние, дальние, украинцы» в конце концов остановили свой выбор на север-северянах – возможно потому что при всей своей неграмотности все же знали перевод своих экзоэтнонимов. Не слишком же прихотливые россияне XX века согласились считать себя украинцами.
Вероятно по разным причинам.
Начиная с того что ускорился бег времени и не было места подумать, и нередко с испуга, в том числе от желания быть любыми средствами подальше от российской «Азиопы», взяв любую «фамилию», хоть черта лысого. Реакция такого рода могла начаться уже по мере раздела Речи Посполитой при всех её социально-экономических «недостатках» не сравнимых с российскими порядками, а то и того раньше, с Андрусовского перемирия, отчего польская Украина Поднепровья зажатая между «молотом» и «наковальней» начала может быть даже традиционализироваться, поэтизироваться в народном сознании. Хотя конечно одной поэтики для возникновения «нации» было бы недостаточно. И в том же народном сознании уже существовал традиционный отголосок политической реалии XIV века, периода существования самостоятельной метрополии в западных русских землях, от греческого Микра Росия – Малая Русь, Малорос(с)ия (обычное действие «механизма сарафана»: вначале «царская одежда» > «одежда знати» > «дорогая одежда» > наконец «одежда простолюдинов»).
Все же, украинская поэтика и даже малороссийское наследие пока ещё были далеки от того, чтобы заслонить древнекиевское, состоящее из своеобразной рус(ь)(с)кой письменности и веры (особенно там, где никогда не было сплошных украин, размером с посполитской предстепью – в Галиции, Волыни), «восточнославянское» значение которых набирает силу по мере христианизации восточных славян и сохраняется до XVIII, да и XIX века включительно в том же общественном сознании. А в официальном делопроизводстве своеобразие всех земель, некогда состоящих в Речи Посполитой, могло подчеркиваться до середины XIX века неоднозначным, неустойчивым за истекшие столетия (и тоже не превышающим древности Нового времени) термином белорусский, в соответствии с традиционным «социально-политическим» значением термина белый (сравн. черные, черносошные и белые земли, слободы) в общерусском языке (изначально же, хронологически приоритетно в официальной номенклатуре он применяться по другую, московскую сторону литовско-русской границы, выделяя политически независимые от соседей русские области, уступив все-таки в итоге здесь Великой Руси). Примечательно, что в отличие, скажем, от русско-украинских лингвистических взаимоотношений (сформированных обстоятельствами устойчивых встречно-перекрестных миграций на восток и на юг, на слабозаселенные области предстепья) белорусский и русский языки вообще не знали четких границ – это именно диалектический градиент равномерно растянутый от Гродно до Москвы, Рязани и Курска и нивелируемый в советское время широким внедрением школьного образования в деревне. Граница в области самосознания тут оказалась детерминирована русско-литовской государственной границей начала XVI века.
Внимание на существование диалектных различия между Гродно, Львовом и Москвой было обращено по мере формирования современного русского литературного языка в период от Ломоносова до Пушкина – учебник же русской «Грамматики» (ещё церковнославянского, буквально славянского языка, служившего некоторое время литературным и у румын), по которому обучался сам Ломоносов написан уроженцем Подолии. И поскольку распространение грамотности в имперской России не поддерживалось прогрессивными экономическими потребностями, первое иногда не успевало за выдвижением локальных проявлений в самосознании, готовых зацепиться за любые мало-мальские различия (историческую Украину и столетиями копившееся своеобразие южнорусских языков, диалектов), так что порою царскому правительству приходилось проводить политику «русификации» в целях поддержания эффективного управления, что не могло не вызывать иногда и ответных «русофобских» настроений. Но, правда, ещё пока чаще в форме маскаляфобии. Поскольку все же жители Малороссии и современники Гоголя в большинстве своем с непреложным правом могли бы считать себя куда более русскими, чем тех же жителей бывшего некогда Московского царства (и конечно представить себе не могли, что Киев при Ярославе Мудром мог являться столицей «Древнеукраинского государства»). А для западноевропейцев московиты всегда оставались в тени ближайших к полякам, венграм, литовцам, румынам русских, проживающих в верховьях Днестра, Буга, Немана и вообще «православного, кириллического населения Речи Посполитой» – лишь посредством петровского «пинка» и «впадения» России в мировую политику происходило международное признание повсеместно в обиходе Европы за Москвой русского имени.
Понятие о киевском происхождении русскости в пределах представлений и умеющего читать обывательского населения империи, и правящих кругов имело полное право не видеть проблемы в украинцах, каковой проблемы до XIX века в общем-то и не было – ни украинство, ни малороссийство никак не отменяло всеобщей русскости, как и не существовало в действительности какого-либо языкового барьера, способного стать помехой, во всяком случае, для нужд общения и управления в империи. Ведь смешанные говоры, суржик и трасянка (восточнорусский язык в южно- и западнорусском произношении) стали складываться сравнительно оперативно, ещё в границах Российской империи, иллюстрируя таким образом наглядно процесс лингвистической конвергенции, языкового сближения. Хотя тогда же слабые ростки так называемого «национального» самосознания, проникавшие в империю повсеместно, находили почву и в украинстве. Но даже методы или косность царского режима, взявшегося самого себя реформировать полуотменой крепостного права, были бы может способны преодолеть эти «сложности», не случись известных событий. Однако явление терроризма в России ярко сигнализирует о степени неприятия в целом и прежде всего грамотной и образованной частью населения заторможенности социальных порядков – все-таки царизм недооценил ни себя, ни накопившихся разного рода противоречий, которых не видел и не хотел замечать. И надо наконец отдать должное советскому правительству, чьи успехи в конструировании украинской «нации» и её языка (словно бы по методу исключения из того что было) действительно беспрецедентны и ни с чем несравнимы.
Понятно, что уже современное постсоветское Украинское государство должно происходить не от Руси, а от какого-нибудь «древнеукраинского» (для чего ведутся специальные поиски, то есть «они не растерялись»), чтобы хоть как-то таким образом скомпенсировать очевидную неприкрытую прозрачность маргинального значения своего названия (иметь этимологически прозрачную и аллохтонную по происхождению этническую «фамилию» – наверное что не иметь никакой), конфузную в положении самостийности, да ещё такой географически огромной – в составе Советской империи, этого прямого продолжения в очень многих отношениях Российской, конфуз, «неологизм» так сильно не выдавался, не читался. Поэтому украинская терминология с такой настойчивостью и упорством теперь используется в анахронистическом ключе – украинские идеологи словно бы пытаются «загипнотизировать» прошлое, размазать свою «горькую участь» на других, тем более давно умерших, благо они безответны. С другой стороны, вряд ли кому-то взбредет в голову назвать славян Поднепровья даже IX века русскими, не говоря уже о веках предшествующих, когда Руси не существовало.
В свое время этот очевидный маргинализм «украинства» даже способствовал поиску альтернатив. Австро-венгерские власти, например, предлагали использовать по отношению к руським-русинам Галиции антиконоидно-украшательное рутены (может под впечатлением созвучия галлов и Галиции), известное в таком качестве в Западной Европе со времен написания ПВЛ, а в советское время употреблялся (словно бы для утешения) оборот младший брат.
Тенденция этнического украинства стала впервые заметной в XIX веке, где-то уже по смерти Гоголя с его русским самосознанием (и опять-таки с подачи оскорбленного достоинства поляков – первого упоминание украинцев в этнологическом литературном дискурсе на рубеже XVIII-XIX веков) как одно из видимо самых легко доступных и отчаянных средств духовного отстранения от российской действительности (своего рода вариант «тихого терроризма»).
Кому-то, напротив, «директива» из Москвы «о назначении» украинцами казалась страшнее заветов Священного писания, что вполне естественно. Ведь длительное воздействие крепостной зависимости (и в стремящейся на восток Малопольше в частном порядке, и в тоталитарном порядке России) уводит общественное самосознание далеко не только от национальной гордости, но вообще подвергает его обычно этнической атрофии. Так что лишаемое и лишенное наследственной памяти население легко может подвергнуться полонизации, рутенизации и даже украинизации, то ли как крайним средством неприятия рабской зависимости в процессе поиска самоопределения, то ли от усталости сопротивления. Создается даже впечатление, что русские-русины Закарпатья только потому сохранили лучше всех свою аутентичность до наших дней, что объятия родного титульного государства слишком поздно охватили их, наступление на запада польской-московских Укрианы-украин, совпавших на левобережье Днепра, не успело их как следует украинизировать за годы советской власти. Ибо исторические галичские, вдоль польской границы Галицко-Волынской, Червоной, Малой Руси, Русского воеводства, как и такие же сравнительно тонкие в густонаселенных районах полосы псковских, литовских, переяславских старорусских украин такой способностью явно не обладали.
А кому-то хотелось иметь собственное независимое княжество где угодно, хоть на «краю света», каковая тенденция особенно возобладала в промежутке перерождения империи. И то же порою не без подачи давних соседей Руси – поляков, хотя поляки «в идеале», если он проводился, стремились одинаково полностью ассимилировать и русских, и украинцев (тут при случае даже могла быть подведена изящная конструкция «реконкисты», прочитывающая киевских полян как тех же поляков и доваряжского Кия польским князем), венгров (после бандеровцев наверное самые агрессивные украинизаторы), даже евреев (если вспомнить происхождение некоторых основоположников-инициаторов перерождения империи из традиционно дискриминированного этнического меньшинства) – их как бы своеобразная невольная историческая месть Руси. Невольная, потому что кто бы помешал «родному» и всесильному государству «восстановить историческую справедливость». Но, как оказалось на деле – превратить побочный продукт многосотлетнего русско-польского противоречия в отдельную большую «нацию». Нацию с именем мало того что около технического содержания, но самое главное и обидное – не требующим абсолютно никого перевода и пояснения.
В истории можно найти похожие по смыслу Украине названия стран и народов (предположительно персы, парны, Персия, находящиеся в отдаленном родстве с березой, Березиной, Пруссией, Фризией, хотя для персов очень велика вероятность не «конечного», а «передового», «выступающего» или вообще иного развития значения «грудь > сердце > душа»). Но их обычно завидная древность обеспечивается рядом этнологических факторов, среди которых обязательной является экзоэтнонимия названий (например, древнее ираноязычное происхождение имени удмуртов от онт мард «крайний, дальний человек»), прошедших эстафету значений и поэтому трудно этимологизируемых (ввиду существования местных и иных этимологических альтернатив). Свои же собственные, доморощенные имена обычно бывают вполне «респектабельными» или уж не такими «ущербными» (ср. дойч- от древнегерманского теут- «народ», идентичное карельским людикам) и не часто используют приставки при словообразовании (амби-дравы, об-одриты, через-пеняне, по-ршане).
Удаляющее действие приставки (неустойчивое у/в/ф- на протяжении географической широты до окончательного решения советской властью) в названии Украина выдает в нем чрезчур откровенный экзоэтноним, практически «чудом» оказавшийся эндоэтнонимом и как раз вследствие этого «чуда» притязающий на огромный географический и численный размах, мягко говоря, превосходящий габариты украины «приграничной полосы» и проглотивший и древнюю Руськую землю, и добрую половину славянской прародины, вместе с полищуками Полесской низменности с их особым «переходным» состоянием языка, так же не имевших в принципе отношения к каким бы то ни было украинам, как и русины Поднестровья и Волыни до XX века, размах затмевающий «камерные» имена типа Сербска Крáина, Руска Крáина. Кстати сказать, в сознании русских людей наряду с «камерными» краинами и украинами некогда существовала обширная Крáина, но как видно без приставки, то есть уже не такая «чужая, удаленная», а «свой, освоенный край, часть своей земли» (ср. польск. Армия Крайова «Отечественная Армия»), сопоставимая с историческим Диким Полем в период его освоения, но конечно же без претензий на «национальность» и даже особую этничность. Украины же (именно так, обычно во множественном числе), из которых состояло степное порубежье государства – это что-то «уже не чужое, но ещё не до конца своё». Так что не редко досуг украинных людей состоял в организации обороны от татарских набегов. Можно было бы выяснить, кто больше постарался в утверждении за южной лесостепью и предстепью Поднепровья и Южным Побужьем украинского названия – поляки или московиты, но полностью вытеснить здесь русское самосознание украинским никому долго не удавалось, тут понадобились «идейные достижения» Советской России и харизма её вождей-идеологов.
В русских, или великорусских лингвистически-этнографических рамках под категорию субэтничности подпадает (в прошлом) только казачество, что как раз таки являлось во многом следствием более успешной национализации на общерусском фоне данной этнографической группы-сословия, достаточно привилегированной в общекрепостной системе государства, поскольку, как известно в мире, крепостное право и национальная свобода далеко отстоят друг от друга на лестнице социальной эволюции и между ними пролегает путь исторического развития, перепрыгнуть который можно только в мечтах. Скажем, в Англии формы зависимости подобные крепостной оказались изжиты в течении XIV-XV веков. Хватило ли афроамериканцам ста лет, чтобы социализоваться в американском обществе? С другой стороны, некоторые социально-политические явления Советской России, буквально прописанные, уставные очень напоминают «лучшие времена» царского режима. А ведающих о национальности и национальном единстве, человеческом достоинстве только в лучшем случае по книгам и пересказам крепостных, полукрепостных, вчерашних крепостных и снова крепостных можно при сильном желании и приказным порядком убедить даже в их украинстве.
В результате, мы имеем «огрызок», оставшийся от (всегда обычно многоплановых, многоаспектных этнонимических характеристик) самосознания русских-русинов-малоросов-украинцев, проживающих в Малой Руси-Малороссии, а также в её Украинской части (ибо Малая Русь на пару столетий старее Украины и успела распространиться в политике и общественном сознании на восток до Днепра заведомо раньше, чем Украина в обратном направлении), в древней Руской земле, «огрызок» предложенный в качестве «национального» и примененный к населению «собранному» по сугубо лингвистическому критерию, объединяющему малороссийские, или южнорусские языки, степень вариативности которых, кстати, может быть большей, чем в отношениях великорусских наречий. Сюда вошли, если брать только самые крупные лингвистические таксонимы, обычно сами делящиеся на известные составляющие, русинское наречие Закарпатья, наречие Галиции и Волыни, наверное самое малорусское (малороссийское) по происхождению (в галицкую метрополию входили Перемышль, Галич, Владимир, Луцк, Туров), более восточные наречия с Поднепровьем и более «русифицированный» вариант малороссийского (не прибегая к терминологии украинского языка и вообще советской, приходиться применять или дореволюционные термины малорусский, малороссийский, или понятие южнорусский), так называемый суржик, формирование которого почти воспроизвело эффект непрерывности между великорусским (восточнорусским) и малорусским (южнорусским). Но собранному не всегда лингвистически последовательно. Юго-западные с Брестом и южные районы Беларуси могли бы с одинаковым успехом оказаться и украинскими, ведь в досоветской России они классифицировались (не при советской же власти появилась лингвистика) малороссийскими по языковой принадлежности, а в деревенских глубинках, слабее подверженных «выравнивающим» тенденциям всеобщего образования, остаются такими и до сих пор. Северо-запад же Черниговщины характеризует белорусская трасянка. И главное, языки собраны в одну «республику» без учета реальной географии всех украин и краин вместе взятых когда-либо известных на очерченной советскими границами территории с древнерусского времени. Тут попытке власти, обуянной очередным административным азартом, найти «национальные» границы (других способов «национализации» здесь бы объективно не нашлось) в пространстве русской языковой непрерывности, конечно создавала сложности не всегда совпадающая с языковой, со смещением, этническая, этнографическая градиентация, почти что непрерывность, до начала «национальных» делений большевиков все-таки затушеванная всеобщей рускостью восточных славян. Поэтому русские Смоленщины и Брянщины говорят скорее (может в глубинке до сих пор) на диалекте белорусского языка.
Можно категорию памперсов волевым решением приравнять к категории брюк, некие народы, этносы и субэтносы к «нациям», но все-таки этимологически прозрачные украинцы как ни много ни мало многочисленная самостийная «нация» в дали от какого-либо географического края и тем паче там, где не так давно, даже по меркам человеческой истории, а тем более письменной, проживали самые русские из возможных русских, выглядит, мягко выражаясь, довольно забавно.
Интересно как бы в этой связи высказался летописец Нестор, узнав, что его родной рус(ь)кий язык, русь-русины, Русь-Рус(ь)ка(я) земля, важнейший «центр» культуры для «восточных славян», словенского языка по меньшей мере, переименованы во все украинское.
Итак, если не капитализм, то какие же экономические предпосылки кладутся в основание политических образований, «наций»? Можно подумать, что пока ученые всего мира ломают голову над тем, как название огромной страны может начинаться с приставки, например, с У-, а название другой временами вычурно православной страны, отмечающей ежегодно победу над поляками, использовать латинскую транскрипцию (удвоение корневой -с- для передачи соответствующего звука на письме), позаимствованную из того же польского языка при Петре I (а не придуманную красоты ради, по аналогии, например, с более редкими по началу, вплоть до XVIII столетия, скорее книжно-литературными вариациями на рус(ь)ск-, так же не лишенными какого-то внешнего по существу, прежде всего посредством суффикса -ск- (и -ст- в популярной на письме некогда вариации рус(ь)(с)т-) украшательского воздействия (ср. с разнообразием форм записи какого-нибудь имени собственного в одном тесте) на исконную и народную форму рус(ь)к-, каковое воздействие могут называть «морфологически правильным», но можно ли считать «правильным» применение словообразовательных приемов к исторической форме, равно как к чему-то чужеродному, на что резонно обращал внимание в свое время В.Даль), латинизированную же греческую флексию вместо нулевого окончания в Русь (ср. Греция-Эллада, Франция-Франсэ, Германия-Дойчланд, Англия-Ингланд, Дания-Дэнмарк, Чехия-Чехо, Словакия-Словенско, Польша-Польска, но Россия) и греческую корневую -о- (Рос – ну хоть она православного происхождения) и внимание мировой общественности таким образом отвлечено, создается возможность кардинального решения имущественных вопросов. Конфликты же, периодически возникающие между Москвой и Киевом, обусловлены вопросами размера доли от добытого «непосильным трудом». Можно даже предположить, что главным зачинщиком является украинская сторона, претендующая на большую часть, то есть та, которой непосредственно и приходиться на себе носить унизительное название с приставкой. Ну пускай это отчасти проявления относительной «междуцарственности», «междинастийности», «бояроуправства» (хотя Ф.Тютчев характеризовал в целом историю России после Петра как одно уголовное дело – проницательный взгляд художника уловил зависимость увеличения числа способов легкого обогащения от «европейского маскарада»). Но что же такое «народ без исторической памяти»? Это народ с «начальником» (царем, вождем, паханом), который сделает с народом что хочет и обзовет его как хочет и как хочет часто.
Следует обратить внимание на ту особенность, что когда какие-нибудь «национальные обезьяны» говорят об американцах, что де «такая нация не существует», толика правды в том есть под тем видом, что США – это буквально «соединенные штаты», не что иное как «государства Америки», что в свою очередь тоже вполне логично, ведь чем меньше, компактнее общность, тем работоспособнее демократические нормы, исторические примеры чему демонстрируют греки, римляне, древнерусские города-государства. Но никто никогда не слышал в мире и в самих США о существовании «наций» техасцев, вашнгтонцев, вирджинцев и т.п. А если кто-то и мнит себя кем-то в своё удовольствие (европейцы, американцы, японцы вообще большие традиционалисты, многие верующие), то политика капиталистических обществ не страдает «детскими» недугами. То бишь распределением «политической полноценности, субординации» (разного ранга «республики», «области», «округа») соответственно происхождению, вытягиванием этнических предрассудков до уровня госучреждений, когда дружба народов не дозволяется без специального на то института. В то время как в мире, в более менее цивилизованном, этническая принадлежность считается внутренней проблемой каждого отдельного индивида, слишком приземленной, биологической, не совместимой с политикой. Так что может и последние «украинцы», наблюдая за Россией снаружи, в каком бы своем социализме, демократизме, либерализме, капитализме та не уверяла мировое сообщество, не захотели бы участвовать в этой древней, непрекращающейся потасовке, борьбе за доминирование, «старшинство», не только не преодолевшей уровня этнических условностей, но даже «институализирующейся», «политизирующейся», «огосударствляющейся», как бы в ногу со временем («как на Западе»).
В результате, нетривиальности глубокой любви между биологией (этнологией) и политикой (этакий зооцирк) на пространственно-временном континууме России естественно соответствует неожиданность, неологичность имен «детей» от этого «брака», типа «жителей приграничья». Сравнение с зооцирком удачно в том смысле, что «дети» эти «сознательно» специально планируются и создаются в одночасье, без накопления хоть какого-нибудь капитала, посредством надевания западноевропейских понятий на российское бытие (вспомним сколько трудодней было потрачено на придумывание азбук и письменностей для малых народов в СССР). Может российское бытие при этом и украшается, очеловечивается, как цирковая ряженая обезьяна, но западноевропейские понятия при том же очевидно уродуются. И такие эксперименты могут иметь жестокие последствия и для испытуемых, и для испытателей. Несоответствие «физиологии обезьян» и присвоенных им «титулов», выпячивание и подчеркивание биологии по отсутствии «природной» национальности, её подмена формирует у них комплексы неполноценности (эффект совершенно обратный казалось бы ожидаемому), стремление «обезьян» соответствовать статусу оказывается животным, агрессивным.
Обсуждение доступно только зарегистрированным участникам